В Ейском Советском театре, кроме Аксюши, Таня играла Катерину в «Грозе», Ларису в «Бесприданнице», Лизу в «Детях Солнца», Надю во «Врагах», Сашу в «Иванове», Прачку в «Мистерии-Буфф», Софью в «Горе от ума», Мэри в исторической драме Анатолия Луначарского «Оливер Кромвель»… Здесь она наконец-то смогла сыграть Фаустину, которую у нее отобрали в Нахичевани. Напомним, что речь шла о передвижной труппе театра, где в основном была занята молодежь, среди которой Таня, имевшая в свои семнадцать восьмилетний сценический опыт, считалась стреляной птицей. Но все равно то был блестящий набор ролей, которого другой актрисе хватило бы на всю жизнь, на всю артистическую карьеру! Таня чувствовала себя невероятно счастливой. Она вышла из-под родительского крыла. Она – актриса! У нее замечательные роли! Ее знает публика! Ее хвалят в газетах! У нее много друзей (после недружелюбной Нахичевани это обстоятельство было особенно ценно)… Атмосфера в Ейском Советском театре была не просто хорошей, а замечательной, не дружеской, а прямо-таки родственной. Собрались отовсюду единомышленники и принялись с огромным энтузиазмом делать общее увлекательное дело, вот как все это выглядело. Вне всякого сомнения, в этом была большая заслуга и самого Раксанова. Недаром же говорится, что рыба тухнет с головы и что каков поп, таков и приход. Раксанов был во многом похож на Синельникова – такой же опытный, такой же умелый организатор, такой же приверженец дисциплины, – но вот навязывать актерам, подобно Синельникову, свою трактовку роли он избегал. Считал, что его дело – указать верное направление, а уж до образа актер должен доходить сам. Тане это очень нравилось. Это почти всем нравилось, за исключением ленивых бездарей, которые хотели, чтобы режиссер, образно говоря, разжевал бы трактовку и положил бы им в рот. Но такие у Раксанова не задерживались. Уходили, чувствуя, что выпадают из общего ряда, несмотря на то, что их никто не цукал. Цуканья как таковое в Ейском Советском театре не было и в помине. Короче говоря, это было во всех смыслах замечательное место. Актерский рай, о котором можно было только мечтать.
Если черная полоса сменяется белой, то хорошие новости сыплются одна за другой. В Ейске вдруг выяснилось, что никаких данных, свидетельствующих о развитии туберкулезного процесса, у шестнадцатилетнего Саши нет. Даже подозрения на это нет. Несколько местных врачей, осмотрев мальчика, уверенно говорили: «здоров». Когда Евгения Сергеевна начинала ссылаться на мнение их московских коллег, врачи улыбались, разводили руками и говорили, что предпочтительнее перестраховаться, нежели пропустить угрозу развития болезни. В период роста организм особенно подвержен различным болезням, мальчик был худенький, бледный, вот коллеги и посоветовали сменить климат. А сейчас, слава богу, все хорошо. Радуйтесь, товарищи родители!
Обрадовались все – и родители, и Таня, а в первую очередь сам Саша.
Саша мечтал учиться на инженера-механика. У него была врожденная страсть к этому делу. В свободное время он возился с железками и время от времени чем-то удивлял окружающих – то точной моделью ветряной мельницы, которая могла молоть, как настоящая, то какой-то самоходной телегой, которая заводилась ключом, то фанерным самолетиком, который совершал полеты дальностью в два десятка саженей. Одно время он мечтал изобрести вечный двигатель и очень расстроился, когда учитель математики объяснил ему невозможность подобного проекта. В Москве, в отличие от Ейска, Саше было где учиться.
Таня тоже стремилась в Москву. Ей, уже крепко стоящей на ногах, было тесновато в провинциальном передвижном театре. Пусть коллектив замечательный, пусть зрители любят, пусть много хороших ролей, но все равно это провинция и настоящего простора для развития таланта здесь, увы, нет. В Москве – другое дело. Была у Тани заветная мечта – пойти по отцовским стопам и послужить у Корша. То есть уже не у Корша, а в театре с новым, неуклюжим названием: «Третий театр РСФСР». Третий театр был театром комедии, т. е. продолжал традиции Корша, который говорил о себе так: «Моя задача – театр комедии с драматическим или комическим оттенком». К комедии Таня, не без основания считавшая себя универсальной актрисой, мастерицей на все руки, тяготела особенно. С ее легким веселым бойким характером было сподручнее смеяться и веселиться, нежели стенать, заламывая руки: «Какая я жалкая, несчастная. Кабы теперь меня убил кто-нибудь… Как хорошо умереть…»