Татьяна Пельтцер. Главная бабушка Советского Союза

Вообще-то Мориц Шлуглейт был родом из Одессы, но он долго жил в Киеве и учился в Киевском университете, поэтому Евгения Сергеевна считала его киевским евреем со всеми вытекающими из этого последствиями – выраженной неприязнью и постоянными (в большинстве своем – беспричинными) обвинениями. Главным из обвинений было то, что Шлуглейт обирает своих актеров, недоплачивая им положенного. На самом деле актеров обирало государство. То собирались деньги в пользу голодающих, то на помощь немецкому пролетариату, то на нужды воздушного флота, то объявлялась принудительная подписка на денежный заем… И во всем у Евгении Сергеевны был виноват «этот проклятый ганев Шлуглейт». Правда в 1925 году, узнав о аресте Морица Мироновича, она расстроилась и сказала: «Совсем теперь пропадет театр». Слова оказались пророческими, потому что театру оставалось жить около восьми лет.

Но вернемся к Блюменталь-Тамариной. Под ее влиянием Таня стала играть более сдержанно, но в то же время игра ее стала более глубокой и содержательной. Публика, собиравшаяся на спектакли передвижной труппы Ейского театра, требовала яркой, броской, порой даже и гротескной игры. В Третьем театре РСФСР следовало играть иначе. Блюменталь-Тамарина говорила с Татьяной о том, о чем с ней не мог говорить ее отец, потому что есть кое-какие нюансы, которые актриса может обсудить только с актрисой, но никак не с актером, пускай даже он ей и родной отец. Кроме того, Мария Михайловна, возобновившая с 1923 года съемки в кино, изменила отношение Татьяны к кинематографу в лучшую сторону. Под ее влиянием противоречивые чувства, которые Татьяна испытывала к этому виду искусства, превратились в сугубо приязненные. Если уж сама Блюмнталь-Тамарина считает кинематограф искусством и гордится своими экранными образами не меньше, чем сценическими, то о чем же еще можно говорить?

Пересмотрев свои взгляды на кинематограф, Татьяна попытала счастья на только что созданном Москинокомбинате[46], где кинорежиссер Борис Михин, начинавший кинематографическую карьеру в художниках, снимал по собственному сценарию картину «На крыльях ввысь». К сожалению, из этой затеи ничего не вышло. Выслушав Татьяну, Михин сказал, что у нее неподходящее для кинематографа лицо, маловато в нем выразительности. Неизвестно, чем был вызван такой ответ, потому что все, кто хоть раз видел Татьяну Пельтцер на экране, знают, что с выразительностью у нее дело было в порядке. Более чем в порядке! Замечательно обстояло дело с выразительностью! Возможно, Татьяна волновалась, стеснялась и потому произвела на режиссера такое, в корне неверное, впечатление. Возможно, у Михина в тот день разыгралась язва или обострилась еще какая-нибудь болезнь, и потому он был желчным. Строить предположения можно до бесконечности…

После встречи с Михиным Татьяна несколько дней ходила как в воду опущенная. Разумеется, родители не могли этого не заметить. Они стали приставать с расспросами. Татьяна сначала пыталась отмалчиваться, но, не выдержав двойного натиска (Иван Романович, когда требовалось, был еще более настойчивым, чем его супруга), рассказала о том, как ходила на кинокомбинат и что из этого вышло.

– Этому мишигинеру[47] надо коз пасти, а не картины снимать! – возмутилась Евгения Сергеевна. – Ты – вылитая копия своего папаши, можно сказать, что кроме волос ничего моего нет! А папашу, слава богу, не раз снимали!

Желая помочь дочери, Иван Романович благодаря старым связям устроил ей «смотрины» на киностудии «Межрабпом-Русь», бывшем киноателье «Русь», где он когда-то снялся в нескольких картинах. В «смотринах» участвовали режиссеры Юрий Желябужский и Владимир Гардин, в ту пору еще не успевшие стать корифеями советского кинематографа, но уже бывшие авторитетными специалистами, со мнением которых считались. Гардин, к слову будь сказано, недолго играл у Корша. В то время он работал в Одессе, а в Москву приехал для съемок очередной картины. В двадцатые годы прошлого века Гардин снимал много картин на разных киностудиях.

Оба режиссера разговаривали с Татьяной крайне дружелюбно. Задавали много вопросов, попутно что-то рассказали и о себе, отчего «смотрины» начали походить на встречу старых друзей. После беседы перешли к пробам – попросили Татьяну показать несколько сценок и прочесть какой-нибудь монолог из классического репертуара. Нетрудно было догадаться, что монолог (вспомним, что кинематограф тогда еще был немым) был нужен для оценки выразительности. Татьяна выбрала самый выгодный, на ее взгляд, самый выразительный монолог – монолог Ларисы из «Бесприданницы» и прочла его с таким чувством, что, дойдя до слов «Как дурно мне!», не выдержала и разрыдалась.

Режиссеры успокоили ее, напоили сладким чаем, а потом Гардин переглянулся с Желябужским и сказал:

– Дорогая Татьяна Ивановна! С таким талантом, как у вас, надо выступать на сцене. Кинематограф для вас слишком мелок. На что уж я ко всему привычный, но и меня ваша декламация пробрала до глубины души…