Татьяна Пельтцер. Главная бабушка Советского Союза

После спектакля режиссер и актеры беседовали со зрителями. Это общение было очень ценным для обеих сторон. Зрители задавали вопросы по поводу того, что осталось им непонятным, высказывали свое мнение о спектакле, говорили о том, что им бы еще хотелось увидеть.

Ценность Прокофьева и его привлекательность как режиссера заключалась в том, что, будучи новатором, Прокофьев придерживался основных принципов и законов сценического искусства. В то время было широко распространено мнение относительно того, что новое, настоящее новое, можно построить только на руинах старого. Прямой посыл к тому содержался в «Интернационале», который до 1944 года был государственным гимном СССР: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!» Многие художественные руководители так и поступали – разрушали старую систему до основания. Что из этого получалось и каким чаще всего оказывался «новый революционный театр», можно представить по красочному и яркому свидетельству, которое оставили нам Илья Ильф и Евгений Петров в своем блестящем романе «Двенадцать стульев»: «К удивлению Воробьянинова, привыкшего к классической интерпретации «Женитьбы», Подколесина на сцене не было. Порыскав глазами, Ипполит Матвеевич увидел свисающие с потолка фанерные прямоугольники, выкрашенные в основные цвета солнечного спектра. Ни дверей, ни синих кисейных окон не было. Под разноцветными прямоугольниками танцевали дамочки в больших, вырезанных из черного картона шляпах. Бутылочные стоны вызвали на сцену Подколесина, который врезался в толпу верхом на Степане. Подколесин был наряжен в камергерский мундир… Сцена сватовства вызвала наибольший интерес зрительного зала. В ту минуту, когда на протянутой через весь зал проволоке начала спускаться Агафья Тихоновна, страшный оркестр X. Иванова произвел такой шум, что от него одного Агафья Тихоновна должна была бы упасть в публику. Однако Агафья держалась на сцене прекрасно. Она была в трико телесного цвета и мужском котелке. Балансируя зеленым зонтиком с надписью «Я хочу Подколесина», она переступала по проволоке, и снизу всем были видны ее грязные подошвы. С проволоки она спрыгнула прямо на стул. Одновременно с этим все негры, Подколесин, Кочкарев в балетных пачках и сваха в костюме вагоновожатого сделали обратное сальто… Женихи были очень смешны, в особенности – Яичница. Вместо него выносили большую яичницу на сковороде. На моряке была мачта с парусом. Напрасно купец Стариков кричал, что его душат патент и уравнительный. Он не понравился Агафье Тихоновне. Она вышла замуж за Степана. Оба принялись уписывать яичницу, которую подал им обратившийся в лакея Подколесин. Кочкарев с Феклой спели куплеты про Чемберлена и про алименты, которые британский министр взимает с Германии. На кружках Эсмарха сыграли отходную. И занавес, навевая прохладу, захлопнулся…»

У Прокофьева на кружках Эсмарха не играли и на проволоке не балансировали. Правда, сальто на сцене иногда делать приходилось, если того требовало действие. Прокофьев в юности увлекался фехтованием (впрочем, тогда многие им увлекались) и очень зрелищно и достоверно ставил поединки на любых видах холодного оружия. Сам показывал приемы, долго репетировал, добиваясь того, чтобы поединок выглядел как настоящий, чтобы у зрителей не могло сложиться впечатление, будто актеры бьются понарошку. Под одеждой в нужных местах привязывались пузырьки с красной жидкостью (чаще всего это был свекольный сок), которые разбивались в нужный момент, создавая иллюзию кровотечения. Зрители ахали, вскакивали с мест… Иногда в зале раздавались крики: «Доктора! Скорее доктора! Он убил его на самом деле!» Прокофьев в такие моменты радовался как ребенок. У любого человека, помимо достоинств, есть недостатки. «Недостатком» Прокофьева была склонность к «пошловатым приемам дореволюционной антрепризы» (выражение из протокола партсобрания, на котором Прокофьева подвергли резкой критике) – чрезмерной мелодраматизации, интригующе-завлекательных названиях постановок и т. п. Вместо «Овода» – «Праздник крови», вместо «Парижа» – «Казнь Сальва», вместо «Джунглей»[51] – «Нельзя забыть». Политика была в выступлениях перед спектаклями, в спектаклях же преобладали чувства. В общем-то это правильно и слово «недостаток» не случайно взято в кавычки, но в то время все чувства, кроме классовой ненависти к буржуазии и солидарности с мировым пролетариатом, считались буржуазными пережитками. Так, например, Прокофьеву крепко досталось за то, что «Овод» у него превратился в трагедию двух влюбленных сердец. Его Артур и Джемма больше говорили о своих чувствах, нежели о революции.