Татьяна Тарханова

— Ты хочешь опозорить Татьяну? Да ты представь себе, каково ей будет на этом суде? Парень рассказывает, как он ее лопатой. И все смеются. Кто в смешном виде? Не он, а Татьяна. Ну ладно, посмеются и перестанут. А Верка Князева? Ведь она будет себя защищать и тут все наизнанку вывернет. И как она видела ее в ресторане с Хапровым, и как она встречала ее с Дроботовым... И еще от себя прибавит.

— А суд Верку разоблачит.

— Но грязи не смоет. А грязи этой Верка выльет вдосталь. Как после этого Татьяна на улице покажется?

Татьяне был неприятен весь этот разговор, но было в нем и что-то важное для нее. А ведь Федор прав. И он пришел к ней на помощь своим жизненным опытом. Он умный и волнуется из-за нее. Она сказала Уле:

— Никакого суда не будет.

— Твое мнение еще не решающее. — Уля упрямо стояла на своем. — Ты забыла, что из-за этого хулиганья простояла бригада. И вообще все произошло на производстве.

— Я завтра пойду в горком, посоветуюсь, — сказал Федор. И с возмущением добавил: — Речь идет о чести человека, а ты лезешь со своим простоем.

— Все обстоит проще. — Горячность Федора была непонятна Татьяне, но его защита была ей приятна. —Какой может быть суд, если я буду молчать? — И, не желая выслушивать назидания Ули — ведь она обязательно начнет говорить о трусости, непринципиальности и что-нибудь еще из набора ее обычных рассуждений, — вышла на улицу.

Осеннее утро было солнечным, свежим, окропленным росой. Каждая капелька играла, сверкала и переливалась на солнце то отблесками сиреневой радуги, то жемчужиной, притаившейся под кленовым листом. И как ни мала была эта росинка, ее наполняла жизнь, невидимая для глаза, возникшая и существующая, как все живое, по законам своего мира.

Теперь, когда Татьяна твердо решила пренебречь своей обидой, к ней вернулось чувство прежнего превосходства над Князевой, а вместе с этим чувством — гордое презрение к тому, что о ней подумают те, кто слыхал или знает, как ее обозвала Верка. Да и что ей до комбината, когда, возможно, очень скоро она станет инспектором горторготдела. Инспектор Татьяна Тарханова! Ничего звучит. Надо купить белую шелковую кофточку. Это строго и нарядно. Она вышла на главную раздольевскую улицу и, не заходя домой, свернула на шоссе. Сзади ее окликнули. Она обернулась и увидела Матвея Осипова.

— Ты куда, Танюша?

— Никуда. — Татьяна замялась. — На базар. Хочу с получки прифрантиться.

— Тогда по дороге, я в партком.

— В воскресенье?

— Надо составить историческую справку.

— Вы историк? Ах, да, я совсем забыла, скоро столетие комбината. А не можете вы заняться этой историей с Князевой?

— Мне Уля рассказывала.

— Улька хочет, чтобы Князеву судили. А я считаю, что не надо.

— Без твоего согласия суда не будет. Но давай говорить откровенно, не боясь правды: чего ты этим достигнешь? Избежишь нескольких неприятных минут, и только. А хулиганье осмелеет. Оно поймет, что ты их боишься. Тебе проходу не станет. Подумай еще вот о чем. Ты видела, вчера по цехам проходила экскурсия девушек. Не все из них пойдут учиться дальше, кое-кто поступит работать на комбинат. Так вот: ты бы хотела, чтобы кого-нибудь из этих девушек так же оскорбили, как тебя? Да это еще куда ни шло, дай распоясаться хулиганам, еще не то сотворят.

— Но я-то тут при чем?

— Ты пойми, Таня, вот что. Кто такая Князева? Кто Крюков? Они не враги, а вредны. Мы боремся с хулиганством на улицах, а здесь, на производстве, оно не только опасней, но имеет совершенно другие корни. Я бы даже не назвал это хулиганством. Это нечто сложнее. Такие, как ты, Тарханова, как Уля Ефремова, — это новые рабочие, интеллигентные, что ли... Возьмем самое простое — ваше внешнее поведение. Всем своим обликом вы чужды таким, как Князева и Крюков. И они это чувствуют. Они сознают ваше превосходство. И в знаниях, и в культуре. И это рождает желание чем-то досадить вам, даже вытеснить из цеха. Что это? Хулиганство? Нет. Хулиганство — это бесцельное озорство. А здесь вы имеете сознательное или бессознательное — это неважно — стремление отстоять самые худшие нравы, нежелание самим подчиниться требованиям, которые с каждым днем все больше и больше предъявляет к человеку социалистическое предприятие. Понятно тебе, в чем суть дела?

— Я не могу. Не могу я. Стыдно.

— Я же тебе сказал: ты против суда — значит, суда не будет. Важно, чтобы ты поняла все.

— Понимаю, но не могу.