Татьяна Тарханова

Игнат увидел то, чего не заметил никто из механиков. На валу к плоскости упора прилип кусочек стружки. Он был мал и все же страшен для турбины. Диск сядет неплотно, даст перекос. Это хорошо понимал Игнат-слесарь. Но по своим привычкам он был еще крестьянин, и в нем не было развито естественное чувство осторожности старого кадрового рабочего: он протянул руку, чтобы снять стружку. Для этого требовалось лишь одно мгновение. И именно в это мгновение диск встал на свое место. Игнат почувствовал, как зажало два пальца его левой руки, и не от боли — она была почти неощутима, — а от неожиданности он, как показалось ему, громко вскрикнул. И, может быть, закричал совсем не он, а кто-нибудь из монтажников, потому что в эту минуту вместе со слабостью он ощутил необыкновенное спокойствие. Одинцов схватил зубило и замахнулся молотком, чтобы сместить диск. Игнат невольно протянул здоровую руку, словно протестуя, чтобы из-за него был испорчен диск. В это время откуда-то принесли масляный насос.

Незнакомый механик дрожащими руками что-то никак не мог отвернуть. Игнат успокаивающе сказал:

— Ты не спеши, я потерплю.

Только сейчас Игнат почувствовал, что сзади его поддерживают чьи-то сильные руки. Он оглянулся и увидел Сухорукова.

— Очень больно, Игнат Федорович?

— Подкачал твой земляк...

И тут Игнату показалось, что диск турбины начал вращаться. Сначала медленно, потом быстрее и — замелькал своими стальными лопатками... А над диском появлялся то Одинцов, то Сухоруков, то Григорий Андреевич... И каждый его спрашивал: «Больно, Игнат Федорович?»

Игнат очнулся в незнакомой комнате. И сразу все вспомнил. Диск, стружка, пальцы... Потом увидел забинтованную кисть левой руки. Шевельнул пальцами. Может, и нет их уже, отрезали? Только кажется, что они целы? Вот в германскую войну у одного солдата из его роты оторвало обе ноги, а солдату все чудилось, что они болят в ступнях...

Было еще светло, когда в палату пришел Сухоруков. Они заговорили, словно не слыша друг друга.

— Как чувствуешь себя, Игнат Федорович?

— Диск-то насадили?

— Ничего, брат, доктор сказал — хоть два пальца и здорово помяло, но будут действовать, разовьешь потом...

— Не тяни ты душу мою, Алексей Иванович.

— Дюжий ты, Игнат Федорович. Сорок минут терпел...

— Да ты мне скажи, что с диском? — не выдержав, закричал Игнат.

— На испытание турбина уже подготовлена.

— На испытание? — переспросил Игнат, и, словно от одного этого слова к нему вернулась сила, он присел на кровати. Потом, откинувшись на подушку, проговорил устало: — Вот как в жизни бывает. Ты ее сторонишься, бочком стараешься обойти, а она тебя все равно где-нибудь прижмет. Между диском и валом...

— Несчастный случай, Игнат Федорович, — сказал Сухоруков.

— Что верно, то верно, несчастный случай... Видно, на роду мне написано — уму-разуму на несчастных случаях учиться.

— Ты, Игнат Федорович, ни о чем не думай, — поспешил успокоить его Сухоруков. — Тебе надо силы восстановить. Вон сколько крови потерял...

— По своей дурости...

— Ладно, старина, давай поправляйся... А я сегодня же с Одинцовым поговорю, чтобы тебя в санаторий послали... Он к тебе придет.

Действительно, через какой-нибудь час Одинцов пришел проведать Тарханова. В белом халате похожий на деревенского фельдшера, он подсел к кровати и укоризненно произнес:

— И до чего ваш брат мужик боли боится. Помяли человеку два пальца на руке, а он и на ногах уже не стоит. Или, скажем, зуб надо рвать! Так он боится в кресло сесть, словно ему голову хотят оторвать. А ежели у него ревматизм или поясница побаливает — то сразу раскиснет, по-стариковски заохает: «Ох, помирать пришло время...» Так что ты, Игнат Федорович, давай вставай... Нечего больничные койки занимать...

Игнат понимал, что Одинцов хочет подбодрить его. Рука заживет, все обойдется. Но было что-то другое, и действительно укоряющее, в его словах. Это уже относилось не к руке, а к душе Игната. Как живешь, Тарханов, от кого за своим забором прячешься? И, как бы в подтверждение этого скрытого смысла своих слов, Одинцов проговорил:

— Сухоруков сказал мне, что тебя надо в санаторий послать... А я так считаю, что твой санаторий в цехе. Не среди больных, а где здоровые.

— Не тревожь ты душу мою, Петр Петрович.

— Вот вернешься в цех, возьмешь на себя бригадирство по ремонту, и душа успокоится. Согласен?

— Слесарить человек не может — так нашли ему по инвалидности теплое местечко?

— Смотри, чтобы жарко не показалось на этом местечке. Особенно после домашнего холодка.