Татьяна Тарханова

Трудно сказать, что было раньше на месте глинского ресторана. Ресторации нашей провинции, как правило, не имеют ни своей истории, ни своих историков. Где-нибудь в Германии или во Франции предком ресторана мог быть какой-нибудь погребок или придорожный трактирчик, а в Америке — придорожная мастерская по ремонту автомашин или аптека, где одновременно продавалась хина, касторка и жареная яичница, к яичнице с черного хода весьма кстати оказались карты, к картам — девушка с сомнительной репутацией, и так пошло-поехало, смотришь — вместо аптеки уже бар. А что такое глинский ресторан? Ну чем он отличается от обычной столовой? А что у него в прошлом? Та же столовая! А что в будущем? Тоже столовая. Ах да, там торгуют винами! И все же глинский ресторан перед каким-нибудь рестораном в Мюнхене ну просто невинное дитя рядом с беспутной немкой, кутящей на доллары американской солдатни.

Дроботов и Татьяна некоторое время двигались в людском потоке вечернего Глинска, потом свернули в тихую улочку. Дроботов ждал: ну что там случилось у нее с Сергеем? Но вместо жалобы на Сергея он услышал, как она спросила:

— Иннокентий Константинович, скажите, чем порождено искусство: горем человеческим или радостью?

— Почему это вас так заинтересовало?

— Сама не знаю. Но вот шли мы сейчас среди толпы, я слышала смех, оживленные разговоры, и мне пришло на ум, что первыми звуками искусства был плач, а не смех.

— Видите ли, Танечка, искусство порождается чувствами человека, а следовательно, и горем и радостью. Плачем матери и смехом ребенка... Но скажите, что с вами? Вас обидел Сергей?

— Если кто кого и обидел, то скорей я его... Только не надо об этом. Расскажите мне что-нибудь о Белграде. Вы ведь там были? На выставке. Интересно?

Она готова была слушать и говорить о чем угодно, только не о Сергее. О нем она может говорить только с собой. Она ждала от Дроботова одного: чтобы он помог ей забыть тревогу.

— Я вас очень прошу, расскажите, Иннокентий Константинович.

— Пожалуйста, — согласился Дроботов не совсем охотно, но чутьем угадывая, что отвлечься от какой-то ссоры с Сергеем ей важней всего. — Все было как полагается на этой выставке. Залы, увешанные картинами, красочные проспекты и, конечно, знатоки искусства, готовые дать вам объяснение по любому выставочному объекту. Именно объекту. Я смотрел на то, что называлось произведением искусства, а мне казалось, что я попал в мир, где сами по себе равнодушно, как на свалке, существуют геометрические фигуры, спирали, конструкции из фанеры или ржавой жести. И знаете какое у меня возникло чувство? Война породнила нас с югославами кровью, а их беспредметное искусство ослабляет это родство. И тогда я понял, какое счастье, что мы верно видим мир и наше искусство — это язык простых людей. Там, на выставке, мне стало понятно, что для миллионов и миллионов людей, например Англии, наши стихи на русском языке в конечном счете понятней и ближе, чем холодные формалистические выкрутасы какого-нибудь модерниста и абстракциониста, пишущего на английском языке. Ведь с русского на английский можно перевести, а на какой язык переведешь заумь?

Они вышли к мосту и спустились по деревянной лестнице на набережную реки. В темноте, с обрыва, Мста была похожа на огромную извивающуюся серебристую рыбу. Потом по узкой тропке они сбежали к самой воде. Подняв камень, Дроботов закинул его чуть ли не на середину реки. Послышался всплеск, и к берегу вернулись легкие беззвучные волны. Татьяна смотрела на реку, где в белесом сумраке загорались, и гасли, и снова загорались огни, и впервые подумала: почему Дроботов связал свою жизнь с Глинском?

— Ведь вы бы могли работать в Москве, в Ленинграде.

— Здесь я имею свой театр. А это великое счастье. Большее, чем мне казалось, когда перед войной я приехал сюда. Вот мы ставим пьесы. Наши спектакли могут быть хуже или лучше других, но мы стараемся их сделать по-своему. Знаете ли вы, что значит поставить пьесу по-своему или поставить пьесу, которая еще нигде не идет? Это творить жизнь! И когда так представляется тебе то, что ты делаешь, нет разницы между Глинском и Ленинградом. И с подмостков нашего театра ты чувствуешь ответственность перед человечеством! Часто это слово звучит для нас слишком общо, мы привыкли к нему, как ко многим другим прекрасным словам. И чтобы снова ощутить всю значимость этого слова — «человечество», представьте себе, что говорят о человеке там, на Западе! Философы там доказывают, что человеческий мозг создал человека и он же его погубит. Для них человек — самый неудачный из всех зоологических типов. И вся эта философия призвана оправдать будущую войну. Имеем ли мы право забывать обо всем этом, когда выходим на сцену? Как же может настоящий художник не думать о судьбе человечества? Мы должны предупредить всечеловеческое побоище. И тут великая сила будет за искусством.