Татьянин день

– Трррррррр… Трррррррр… вот вам трусы ситцевые… Тррррррр… Тррррррр… вот вам халат фланелевый… А на руке наколочка, не бойся, ты, Дюймовочка! Долгие, проклятые десять лет… И ты уже не Дюймовочка, а уголовница, швея-мотористка…. И жизнь твоя: тррррррр… тррррррр… Аучше б я тогда сдохла! Не решилась ведь. А пистолет-то был в руке, не решилась… И милицию вызвала, и плакала, и плакала… А потом проклятья матери и взгляд отца. Взгляд такой, что сразу все понятно стало: я труп… для него меня больше нет… И я перестала жить, я просто существовала. Мелькали лица странных хамоватых баб с гнилыми зубами, которые, брызгая слюной, громко кричали: «Мы тя уважаем! Мочить всех ментов! Тебя никто не тронет!». Потом запах пота охранника, который, зажав мне рот, злобно кряхтел надо мной, шипя в мое ухо: «Только скажи кому-нибудь, сучка! В два раза больше отсидишь». А потом – забвение… И все трррррр… тррррр… жизнь – швейная машинка. Что есть в моей жизни, кроме этого ужасного душераздирающего: тррррррр? Ничего… Одни строчки, стяжки, да обрезки цветной ткани, маленькие ненужные кусочки материи… трррррр…

Покрывало холода накрыло нас обеих. Она смотрела на меня тяжелым болезненным взглядом. Я боялась пошевелиться, словно мое тело окаменело, превратилось в изваяние. Баль криво усмехнулась и ушла, оставив меня наедине с воспаленными мыслями. Мне хотелось выбежать из кафе и громко заорать, чтобы выплеснуть энергию, которая безжалостно пожирала мои внутренности, как коррозия давший слабинку металл. Что-то внутри ныло нудно и противно.

– Знаете, девчонки, мы с вами – четыре разные стихии! – добрая Дуня перевела тему в совсем новое русло. Глядя на озадачившихся подруг, она тихо почти беззвучно рассмеялась и продолжила:

– Ну, вот есть стихии: Земля, Вода, Воздух и Огонь.

– Карасева – Вода! – радостно объявила Борковская.

– Это точно. Даже не обсуждается, правда, Карасик? Рыба ты наша! – поддержала Баля беседу о стихиях.

– Танюша у нас – яркий представитель «водного» знака. Обычно их сравнивают с водной поверхностью: на ней небольшие волны, а внутри насыщенная жизнь, скрытая от посторонних глаз.

– Слушай, точно! А я тогда – Огонь! – заключила Борковская, взмахнув своими тонкими руками и имитируя языки пламени. Баль усмехнулась, глядя на этот жгучий танец, и прокомментировала ее старания:

– Это из-за любви к побрякушкам, которые килограммами украшали вашу лилейную шейку?

– Нет, из-за темперамента, – поддразнивала ее Борковская.

– Ты скорее Земля, – не унималась Баля. – Желания у тебя слишком земные!

– Танечка, ты и вправду Земля, потому что ты практичная, потому что ты не любишь тратиться по пустякам и от всего, что ты делаешь, тебе нужен результат, – мягко произнесла Дунаева. – А Огонь у нас – Таня Баль. Она и вспыльчива, и горяча. Такие люди играют роль движущей силы, как бы источника энергии. И Таня всегда была таким источником.

– А ты, Дуня, выходит, Воздух, – подытожила Карасева.

– Я – Воздух.

– Без тебя думаешь, мы дышать не сможем? – разочаровано усмехнулась Борковская, не желая смириться со своей стихийной приземленностью.

– А те, кто принадлежит к стихии Воздуха, играют роль связных между другими знаками и несут информацию.

– Как интересно, – улыбнулась Карасева. – Никогда про это не думала! Ты где этого понабралась?

– Я ж читать люблю. У нас там, на работе сохранилась библиотека, точнее, закуток с несколькими полками, в котором за мизерную зарплату сидела смешная женщина малюсенького роста, выдавала на дом книги, записывая их каллиграфическим почерком в пожелтевшие карточки. Я прочитала все, что пылилось на стеллажах, и добрая сотрудница мини-библиотеки таскала специально для меня книги из дома. Пока машины в цехе стирают, я все книжки разные читаю. Или пою что-нибудь под гул аппаратов.

Дунаева замычала какую-то песню – мне сложно было разобрать текст, скорее это был набор бессвязных обрывков слов. Через мгновение она сидела напротив и пропела: