Таврида: земной Элизий

Жаловались на «безнравственность», «дерзостность» и «развратность» переселенцев. Помещик Мертваго, автор известных записок, называет Потёмкинских поселенцев не иначе как бродягами. Он обвиняет Потёмкина в способах поселений и утверждает, что «таковое основание, конечно, должно было принести вредные плоды». «Получа всё, что крестьянину иметь надобно, оставшись на свободе без всякого присмотра, предались они распутству», – пишет Мертваго. Если вспомнить, что «развратом» и «распутством» именовалось всякое сопротивление помещику и начальству и что именно эти слова вошли в официальные документы о Пугачёвском восстании, то станет понятно, какому распутству предавались крестьяне, «оставшиеся на свободе безо всякого присмотра помещиков».

И действительно, помещику, привыкшему к рабскому послушанию, было не по себе среди этих людей, бывалых, бойких, уже не склонных гнуть шапку перед барином.

Беглый – это был совершенно особый характер.

Нужно было отчаяние человека, озлобившегося, затравленного, чтобы бросить насиженный угол, родных, землю отцов и шагнуть в неизвестность. Нужна была решительность, чтобы из какой-нибудь Олонецкой, Вятской или Ярославской губернии двинуться к южным морям, за тысячи верст, пешему, разутому и раздетому.

Нужна была еще и вера в землю, на которой оседал беглый в поисках куска хлеба и воли. Потеряв всё, он считал, что терять ему нечего, и уже ничего не боялся.

Жизнь на новых землях была нелегкой. Это была тяжелая жизнь голого человека на голой земле. Обещанного «снабдения» ожидали месяцами, кормились травами, ягодами. Нередко случались стычки с начальством. Деньги, отпущенные на хозяйства и пропитание переселенцев, прилипали к рукам чиновников. Сам Потёмкин хоть и не казнокрадствовал, но нередко заимствовал у казны и для себя и для предприятий, которые казались ему срочнейшими. Бывало, что растрачивал он именно то, что было отпущено переселенцам, и возвращал слишком поздно. Люди умирали с голоду или уходили на поденщину, а хозяйства, о которых Потёмкин столько хлопотал, так и не были созданы.

Но из всего этого неустройства, путаницы, чиновничьих хищений и казенного равнодушия народ как-то выпутывался, и жизнь шла. Новые люди киркой и кувалдой разгоняли застоявшиеся веками соки земли древней Тавриды. Страна оживала, в теплых недрах зрело зерно, и вскоре поля покрылись новыми всходами.

Его Таврида

Одно лишь название этой страны возбуждает наше воображение.

Екатерина II – принцу де Линю

Потёмкин принимал присягу, расположившись лагерем на высотах Ак-Кая. Люди, лошади, арбы и дома Карасубазарской долины казались игрушками у ног светлейшего князя. Да и вся Таврида не была ли его «маленьким парадизом», которым он мог теперь любоваться всласть? Давно вглядывался он в контуры большой камбалы, распластанной в синеве. Такою видел он Тавриду на своих картах. Теперь он знал ее всю (хотя нигде почти еще не был)[33], видел узкие, покатые русла ее рек, заглядывал в ее недра, ощущал тепло ее земли. Чувство обладания этой страной явилось у светлейшего с той минуты, когда карета миновала подъемный мост и ворота древнего Тафре. Сиваш и степные озера, наполненные солью, привели его в самое доброе расположение духа. Это – недурное хозяйство, не требующее почти никаких вложений.

Отныне для него было две Тавриды: одна – давно известная из книг, актов и дипломатических прений, решившая древний спор о свободном плавании, умножившая славу империи; другая – услада, прекраснейшая оранжерея его стола, Таврида, им (так он считал) добытая. Теперь собирался он устраивать эту страну, смешивая, как всегда, свое и государственное в одно ему принадлежащее хозяйство.

10 июля и еще на следующий день светлейший[34] принимал татарских мурз и военачальников. Светлейшего томила жара; ему надоели низкие поклоны, раззолоченные ткани и шербеты. Он потребовал клюквы, которую возили за ним повсюду, и отправлял ее пригоршнями в рот, глядя перед собой с видом рассеянным, а на деле более чем внимательно.

Как всегда в эту пору, несмотря на зной, воздух был напоен ароматами шалфея, полыни, цветущего шиповника и едва уловимым запахом моря, который ощутим на всех высотах Крыма.

Полукружием лежали складки гор, от их мягких хребтов исходило неиссякаемое тепло.

С высот Ак-Кая был виден лабиринт беспорядочно пересекающихся улиц старого Карасубазара, его семьсот домов и двадцать четыре минарета.

В Карасубазаре было пусто и неприютно. Шумная, многоязычная торговая площадь умолкла и опустела. По ней, взметая клубы белой пыли и обливаясь потом, маршировали солдаты. За высокими каменными оградами жизнь, казалось, замерла; лишь кое-где можно было заметить выглянувшую феску или чалму.