Таврида: земной Элизий

Так, по слову Потёмкина, начальником всего Южного флота был послан герой Чесмы вице-адмирал Федот Алексеевич Клокачёв. Это был живой и деятельный человек, моряк по призванию.

Ранней весной Клокачёв уже был на юге. Эскадра под его флотом вошла в Большой залив и приняла салют фрегатов Одинцова. Клокачёв потребовал планы и осмотрел берега до самого Херсонеса. Он нашел маленькую Ахтиарскую бухту неудобной для одиннадцати кораблей. Становиться на якорь в Большом заливе, открытом западным ветрам, было небезопасно. Кроме того, следовало подумать об укреплениях, начало которым положил Суворов. Клокачёв избрал самую обширную из бухт, впадающих в залив с юга. Отныне она называлась Южной, или Гаванью, и была облюбована для стоянки эскадры. Строения, к устройству которых предполагал приступить немедленно Клокачёв, должны были расположиться не к востоку, а к западу – на пространстве между двумя бухтами. Здесь и быть порту. Вскоре пришло распоряжение Потёмкина именоваться ему Севастополем, городом славы, знаменитым.

«Без собственного обозрения нельзя поверить, чтоб так сия гавань была хороша!» – восклицал Клокачёв, утверждая, что в Европе ничего подобного этому не видывал. Он писал в Адмиралтейство, исчисляя все выгоды и достоинства учреждаемого порта: «Здесь сама природа такие устроила лиманы, что сами по себе отделены на разные гавани, т. е. военную и купеческую».

Молодой инженерный полковник Корсаков, приглашенный Потёмкиным для устройства южных крепостей, предложил проект дока для Севастополя. Остроумие этого проекта заключалось в том, что вода должна была собираться в бассейн для шлюза из горных источников и могла служить водным запасом при осаде города.

Проект Корсакова рассматривался Екатериной и был передан в Адмиралтейскую коллегию. Потёмкин считал необходимым осуществить его в ближайшее время.

Начальником эскадры, стоящей в Большом заливе, по отбытии вице-адмирала Клокачёва оставался контр-адмирал Мекензи. Ему были поручены портовые сооружения, хотя план их был уже намечен Клокачёвым, который, начальствуя в Херсоне, неукоснительно следил за Севастополем.

Наступила глубокая осень, и даже в тихой бухте шла зыбь от неспокойного моря, а две тысячи человек команды (всего было две тысячи шестьсот) качались на своих судах или мерзли в береговых землянках. Больные лежали вповалку в дощатом сарае, и «гнилая горячка» начала косить людей. Нужен был карантин. Нужен был водопровод для ключевой воды, потому что команда пила воду из мелких колодцев, вырытых близ гавани, и вода эта была плохая. Провиант и снаряжение, выгруженные транспортниками, мокли под дождем и разметывались ветрами. Весной ожидали прихода второй большой эскадры, об устройстве которой, казалось, не стоило и помышлять: не было ни лесу, ни кирпича, ни цемента. Мекензи докладывал в Адмиралтейство, что «лесов и материала весьма мало, а других совсем нет – одним словом, во всём при здешнем порте крайний недостаток». Пытаясь обойтись своими средствами, он приказал ломать стены Инкермана и «старого Херсона»[42] и переносить в бухту тесаный камень, изготовленный древними. Надо признать, что Мекензи не был любителем археологии, и среди офицеров его эскадры не нашлось никого, кто, подобно Ивану Батурину, счел бы эти памятники достойными внимания.

Сложилась даже легенда, что Севастополь весь как бы возник из «старого Херсона». Павел Сумароков писал, что «погибший Херсонес предстал с богатым завещанием. Повезли из него каменья, столбы, карнизы, и показались порядочные строения». Между тем, матросы, таскавшие эти плиты, столбы и карнизы, убедились вскоре, что выгоднее бить природный инкерманский камень.

Более всего Мекензи был озабочен лесом. Он послал своего офицера к «татарским начальникам для отыскания в их дачах годных дерев», чтобы татары «своим коштом, за сходную казне цену вырубали и свозили этот лес к Южной бухте». Татары соглашались, но сам Мекензи без соизволения коллегии «приступить не осмеливался». Он ждал решения Петербурга, а там дела обсуждались не слишком поспешно.

Иногда докладывали даже самой императрице, потому что она была любительница входить в мелочи, считая, что тем самым держит всё в своих руках. Мнение «ее величества» бывало самым неожиданным, а решение задерживалось. Но и без высочайшего вмешательства ответ приходил не скоро.

Кроме волокиты петербургской, с осени началась еще и херсонская, по непосредственному начальству.

Вице-адмирал Клокачёв заболел «гнилой горячкой», свирепствовавшей в Херсоне, и вскоре умер. На его место назначили контр-адмирала Сухотина. Он был мало осведомлен и очень осторожен – это заставляло его постоянно откладывать дела «для рассмотрения». Мекензи не раз приходил в отчаяние, но сам распорядиться не решался. Казалось, обстоятельства эти способны были сокрушить все замыслы.