Таврида: земной Элизий

Решительно император не видел вокруг ничего такого, чем можно было бы слишком восторгаться. Сплошная галлюцинация. «Старались украсить всё к приезду императрицы», – вторил императору Сегюр.

Но как ни пытались судить всё с дурной стороны, как ни утверждали, что крепости – на песке, флот – из сырых досок, а фундаменты – без строений, – не могли не признать того, что и крепости, и флот, и строения существуют и выросли с чудесной быстротой. Это вызывало удивление и вместе с тем (и это было главное) страх перед исполинскими шагами, которыми могла двигаться эта страна. Севастополь был еще мал, но рос он, как богатырь, и что могло быть завтра? Некоторые спутники императрицы делали вывод, что не следует ждать этого «завтра». Они при этом спешили выразить Екатерине и Потёмкину свое лицемерное восхищение. Сегюр говорил светлейшему: «У себя во Франции я с восторгом опишу все эти чудные картины, которые вы предоставили нашим взорам: коммерцию, завлеченную в Херсон, несмотря ни на зависть, ни на болота; флот, построенный в два лишь года каким-то чудом в Севастополисе…»

О Севастополе как о чуде говорили и принц де Линь и император.

Самые строгие судьи удивлялись «чудесам» светлейшего. «В чем его волшебство? – спрашивал де Линь Сегюра и сам отвечал: – В гении, еще в гении, и еще в гении».

Евграф Чертков, тот самый, что накануне приезда Екатерины не видел в Тавриде «ничего отменного» и прямо говорил об этом Потёмкину, теперь заявлял: «Бог знает, что там за чудеса явилися. Черт знает, откуда взялись строения, войска, людство, татарва, одетая прекрасно, казаки, корабли… Ну, ну, бог знает что. Какое изобилие в яствах, в напитках, словом, во всём – ну так, что придумать нельзя, чтобы пересказать порядочно. Я тогда ходил как во сне, право, как сонный. Сам себе ни в чем не верил, щупал себя: я ли? где я? не мечту ли или не привидение ли вижу? Ну, надобно правду сказать, ему – ему только одному можно такие дела делать, и когда он успел всё это сделать».

Одна Екатерина не стремилась постигнуть причины и следствия, а считала, что всё созданное и созидаемое есть плод неусыпных ее забот. Когда и случалось ей наблюдать нечто неприятное, не подавала она виду и как бы не замечала. Так, не изволила она заметить, что шествие одно время было обслужено людьми вместо лошадей, которых забыли выставить для переправы через Днепр. Лошадей заменили солдатами. Целый день четыреста человек тянули барки с тяжелыми экипажами. Они шли по плечи в холодной воде, потом садились на весла, гребли и снова погружались в воду.

Екатерина бы глубоко возмутилась, если бы народ предстал перед нею в рубище, если бы увидела она раздутые от голодухи и дурного хлеба животы, язвы, кровавые мозоли, нищенские жилища… Она говорила Храповицкому: «Всё вижу и замечаю, хотя не бегаю, как император». Быть может, князь Щербатов был прав, говоря, что Екатерина «видела и не видала». Она вовсе не стремилась походить на Гарун-аль-Рашида, пожелавшего увидеть, наконец, то, что сокрыто от глаз властителей. Как «некогда обожаемая Семирамида в сиянии славы, при звуке мусикийских орудий, шествовала она по цветущим областям ее, изумляя подданных своих величием и щедротами». Так писали поэты, сравнивая ее шествие с движением солнца.

Мог ли Потёмкин представить ей всё в наготе правды? Это бы оскорбило ее. Подданные обязаны были чувствовать себя счастливыми.

Желая увековечить шествие в Тавриду, Екатерина учредила медаль с изображением полуострова и своего портрета. В пути сочиняли афоризмы, достойные стать надписью к этой медали. Вероятно, они создавались в ее дорожном салоне, подобно буриме или шарадам. Один из спутников говорил: «Твои дела громки»; другой: «Путь живит края»; третий: «Повсюду светит луч». Были и более глубокомысленные, выражающие мысль путешествия. Наконец из тридцати восьми был выбран один: «Путь на пользу». Да, она хотела, чтобы было именно так. Ее путешествие должно «утвердить начатое» и тем послужить на пользу устроителям края. Видевшие Тавриду вернутся на север уже не хулителями ее, а сторонниками. Но путешествие должно послужить на пользу и тем, кто до сего дня не уверен в принадлежности этого края. Дипломаты, склоняющие свои государства к помощи Турции, быть может, изменят свое мнение, увидев Севастополь, и флот, и крепости, и войско. Предупреждая, Екатерина хотела бы «отвратить» их от ошибочного шага, последствия которого будут тяжелы.

Но и Севастополь, и флот, и крепости не убедили Фицгерберта. Англия сочла возможным сделать ставку на Турцию. Через месяц после возвращения Екатерины война была объявлена.

Абдул-Гамид объявляет войну

Сегюр ошибся. Потёмкин не только не остыл к судьбам своего южного наместничества, но сквозь торжества и великолепия особенно ясно увидел всё то, чего недоставало этому краю. Степная целина требовала пахарей и селян. Города нуждались в купеческом сословии, товарах, новых зданиях.