Тавро Лилит (СИ)

– Голос, мой мальчик, только голос! Вот единственный совершенный инструмент, созданный Творцом. Всё остальное сделано рукой человека. Вначале возникла речь. Музыка появилась, когда к ней присоединили доставляющую удовольствие душе мелодию и гармонию, дабы возвыситься и искать в ней разнообразные ритмы и метры.

– Не хотите ли вы сказать, что музыку можно измерить?

– Конечно! Каждое число имеет своё звуковое воплощение. Если угодно, музыка – это звучащее число.

– Значит, любой, кто владеет музыкальной грамотой, может понять…

– О, нет, друг мой! Я сказал измерить, но не объяснить. Величайшее из творений Господа – человек – наделён разумом, и тем приближен к Богу, но постичь сие искусство дано не каждому. Не забывай, что над человеком довлеет плоть, а всё плотское в человеке связывает его с миром форм. Форма по отношению к звуку – это интервал.

– А как же быть с diabolus in musica[2] и «волчьей квинтой»? Неужели вы хотите сказать, что Господь, сотворивший вселенную совершенной, не смог создать равномерного музыкального строя?

– О, мой многознающий ученик! Всю жизнь я боролся с «волками» в музыке, и могу сказать тебе: Господь создал натуральный музыкальный строй, и в природе, сотворенной Им, нет никакой «волчьей» квинты. Гармония – душа мира. Однако после Боэция[3] кончился «золотой век музыки», и настали времена упадка. Только стараниями великого Вилларта[4] возродится былая слава музыки. Воистину говорю тебе, это новый Пифагор. Не в пример ужасному хроматисту Винчентино[5]! Ах, мой дорогой Джованни, ты ещё так молод…

Разговаривая таким образом, путники двигались вперёд по темнеющей дорожной колее. Подул холодный ветер, пригнав косматые тучи. Где-то в чаще завыл волк.

– Не пора ли устраиваться на ночлег, учитель? – поёжившись спросил Джованни.

– В такое полнолуние нельзя оставаться в лесу, – вторил ему учитель, показывая на жёлтый глаз луны.

Лес постепенно редел. На расстоянии четверти мили путники разглядели хутор и, пустив лошадей рысью, вскоре добрались до постоялого двора.

Это была большая усадьба – дом из тёсанных камней и несколько надворных построек. На черепичные крыши безмолвно лился лунный свет. Вокруг простиралась пустошь, уходившая к тёмной полосе леса.

У ворот их остановил мрачный сторож и потребовал, чтобы путники назвались.

– Джозефе Карлино, – ответил старший. – Органист кафедрального собора в Кьоджи со своим учеником Джованни Д’ Артузио. Мы едем в Анежский монастырь.

Однако, взгляд сторожа оставался угрюмым, пока спутник Джозефе не сунул ему несколько монет.

Вскоре Карлино и Джованни сидели за столом в полупустой харчевне. Хозяин поставил перед ними огромное блюдо плохо прожаренной свинины.

– Любезный, не найдётся другой пищи? – недовольно скривился Карлино. – Мы монахи и не вкушаем мясного.

И тут же поинтересовался:

– Не скажешь, далеко ли до Старого Места?

– Два дня пути, если Господь будет милостив к вам, – не слишком приветливо ответил хозяин.

Потом он кивнул слуге, и тот принёс гостям крутую кашу из варёной фасоли.

–Аббатиса возвращается через четыре дня, – придвинув ближе миску с едой, обратился Карлино к своему ученику. – Надеюсь, мы успеем настроить орган к её приезду.

Разговор за ужином не клеился. Они пили тёмное, чуть горьковатое на вкус пиво и молчали. На улице тоненькой флейтой посвистывал ветер. Безнадёжно серый, как облачение францисканского монаха, осенний день без единого светлого лучика, завершился.

Под монотонное бормотанье голосов немногочисленных постояльцев, а, скорее, под воздействием усталости, душу Карлино затопила печаль. Он сидел, склонив голову над кружкой, и думал о том, как можно пройти столь длинный путь так незаметно? О долгой ли дороге из Италии в Богемию он думал? Или о своей жизни?

Вдруг, словно по полу рассыпались орехи, зазвенели звуки цимбал. Это пробовал струны молодой цыган в белой рубахе и бархатной безрукавке. Музыка взвилась к потолку.

Удивление мгновенно вытеснило из сердца Карлино меланхолию. Он узнал эту мелодию.

…Ему вспомнилась изогнутая шея арфы и дерзкие глаза певицы, жёлтые от света лампы. И её альт, чуть хрипловатый, страстный…

Песни сильнее самой жизни…

–Что с вами, учитель? – забеспокоился Джованни. – Вы так побледнели.

–Я… просто вспомнил. Я слышал эту мелодию. Давно. Её играла одна девушка…

– О чём вы говорите? Это какой-то цыганский наигрыш.

– …я всегда любил прислушиваться к отголоскам таинственного и заглядывать на другую сторону мира. Моё увлечение музыкой в полной мере давало мне такую возможность. Да-да, мой мальчик, я не так уж стар, но волосы мои седы, а глаза впалы, ибо я приподнял край завесы и заглянул в мир сверхъестественного. Всё, что считают бреднями и выдумками, приобрело для меня характер страшной истины. Джованни, я должен рассказать тебе... Ты ещё так молод. Как я той осенью, когда мне исполнилось семнадцать…