Те, кого ждут

Локти вздернула дерзко: высвободила грудь навстречу поцелую - под вдох впечатался дракон: чешуйчатый, черный: Великий Змей, встающий мстить за непочтение - неожиданным: яблочным настоем: брызжет прокушенный холмичек полнится ладонь: терпко так, нестерпимо: не вместиться всей тебе - выстлать тебя: не своевольничай, не бейся! - и невмочь уже из мочки ушка выцеплять зубами сережку - вскрикнула птичьи, отчаянно: "Что ж, чертенок, пропаду с тобой!" - и напрочь, безудержно - только мне ночевать в каждой ямочке, только мне начаться в мелких жилочках - выстлаться вдоль голеней и уйти в пахучее, беленящее - драконьим зубом впиться до сердца.

Зоя, Зоя, злая моя премудрость - томная дрема, не ставшая мертвящей рассек мальчишеской гордостью, как клинком, как лезвием - до глубокого, пульсирующего, звездного - запрокинулись в небо - балуемся, как дети: как впавшие в детство: как падшие в облачное, млечное, безмятежное - мы врываемся в небо, бесчинствуя в покоях отцов - и Ангел вдыхается в затхлые комнаты, путает стрелки часов, высветляет: тени ресниц, и ресницы теней тихо целует: в ложбинку, во впадинку: там, где покоится крест: тихо целует: свежим сном.

Я пьян тобой и ночью, я пьян, ян...

"Я не делал этого, Вадим", - выдавил Владов и горло отпустило. Владова внесло в кухню. "Мать, что я ел!", - Владов сыпался болотистыми змейками, каждая норовила обратно, поглубже, в берлогу, и там, выгнувшись дугой, билась в корчах. Владов рвал язык и сыпался мягкими, еще тепленькими чешуйками. Выворотилась королева. Владов, прижав покрепче сердце, заглянул ей вслед. Мантия кислочков, сбившаяся набок, вхлюпывалась в решетчатое жерло. "Там же люди живут!" - вжикнуло ожегом, и сердце затряслось в решетке пальцев. "Мать, что я ел?" - пискнули Данилки и скопом бросились в кровать. "Кучей теплее", - смирился Охтин, и шебуршистые Данилки натащили в уши шероховатых охтинок. Пробежался от подошв до самой макушки пушистый соболек, и Охтин, скукожившись под одеялком, остался совсем один. Сердце, испугавшись биться, замерло. "Только бы не заметили", - сизой дымкой пахнуло где-то между ушами. Тут же шаркнули. Одна встала у затылка и начала спешно перелистывать тканые странички: листнет, прочитает, визгнет, вырывает, листнет, прочитает, визжит: "Лживы! Лживете! Лжить!". Левая нависла над сердцем и надвигалась медленно, медленно, боясь дохнуть, и пасть раскрывала глубокую, куполистую. Охтин тихо-тихо, стараясь не шелохнуть упиравшейся в ухо плюшевой подошвы, спихивавшей с подушки продуваемую сизым сквозняком голову, тихо-тихо натаскивал на лоб одеяло, а ноги, бестолковые, все вытягивались, и встряхивались под хлопавшимися сверху охапками холодков.

"Блядские полночницы", - отчетливо щелкнул челюстями человек и съежился. Тянуло по ногам сквозняком, и с набатным звоном вбивалось сердце в копну рук и ног. Поскрипывали петли раскрытой двери, и откуда-то из лестничных пролетов втягивалась в комнаты холодная ладонь. "Не дождетесь. Не выйду к вам. Никуда не выйду. Никогда не выйду", - пробормотал Данилка, закопавшись в одеяло. Тут же капель в затылок: "Нельзя так", - и голову сковало журчащей речью: "Ты нужен. Без тебя невозможно. Невозможно жить", и к сердцу метнулись острые ногти. Охтин еще успел вцепиться в краешек покрывала, но было поздно. Ноготки воткнулись под подушечки пальцев, скинули мизинчик. Безымянный, хрупнув суставом, встал и застыл. Средний терзали злобно и оцарапали. Оставшиеся - в крючок, намертво, и пока трещало по волокнам льняное покрывало, Охтин просипел: "Господи! Прости, Господи! Святый Бессмертный, прости!". Хрястнулась люстра, и грохот лифта сбросил с постели.

Метнулись тени от чирка спички, и в нестерпимо засиявшей пустоте никаких таких блядских полночниц. "Бабы были, были", - забил скулами Владов, и Милош, угрюмый как никогда, продырявил ртом разбитую в крошево прозрачность подбородка: "Пойдем, передохнем". Завернув за угол, Владов возмутился: "Кто вам позволил перестраивать квартиру? Я немедленно выселюсь!". Какой-то губошлеп забебешкал: "Это, вообще-то, наше общее", - но Владов, вглядевшись, аж задохнулся: "Шпагин, вон! Выходите вон!". Зоя вскочила с постели, протянула вспухшие ладони с обломавшимися ногтями: "Владов, что ты, отсюда не выходят, здесь нет выхода", - и Вадим прямо в трусах кинулся к мольберту: "Рахманинов, Данил, ты же любишь, останься! Я смог, он как живой, останься - полюбуешься!". "Вы лжете. Все-все-все лжете", - протянул Охтин, - "почему останься, если нет выхода?" - и бросился прочь, а двери подворачивались сами собой, и ведь ни одна не закрыта! Все настежь! Все настежь, как так можно? В комнатах клубился гомон.