Те, кого ждут

Владов огляделся. Зои не было и быть не могло. Заперт изнутри на ключ. Были голубые обои, оттенка февральского неба - влекущего, недоступного; был просторный кожаный диван; был потолок с облачной лепниной. Зои не было. На широченном столе громоздились компьютерные штуки. Владов зачем-то включил компьютер. Зачем? Какие-то шутейки! Иногда выскакивал наяву какой-то бред, какие-то шутейки, полночники, полуденники... Владов хохотал, куражился беззлобно, подшучивал над каждой бредятинкой. Они, безобидные, смущенно рассеивались. Что за шутейки? Владов копался во всех файлах, вскрывал рисунки, таблицы, отчеты, сверстанные книжки, набранные рукописи, где же шутейки? Милош называет свои записки - иногда едкие, язвительные, иногда прямо глумливые, а иногда просто препотешные, - он называет эти краткие портреты своих посетителей "шутейками". Вот они! "Шутейки о сочинителях". Эпиграф: "Мы все немножко сочинители, слегка художники, почти артисты. Мы все представляемся окружающим кеми-то, кого считаем достойными внимания. Конечно, каждый художник мечтает стать мастером. Но "мастер" означает "повелитель". Вот и выходит, что мы - человечки, человеки, человечищи, - все мы ужасные властолюбцы! Да что это я? Никак возомнил себя проповедником? Нет. Никто ни о ком ничего не знает. Все покрыто завесой неизвестности. Не будем обнажать чужих тайн. По крайней мере, не все". Владова одолевали смешинки. "У одного сочинителя была жена". Данилевич беспокоился, беспомощно перелистывал странички: "Ну что это? Как так можно? У одного сочинителя была жена. Ну и что?". Владов улыбался сквозь радугу слез: "Вы - что? Это просто. У одного сочинителя была жена. У одного художника бывали друзья. Одному издателю попадались сочинители. Одной актрисе понадобилось стать утопленницей. Все они на что-то надеялись и кого-то ждали, но никому из них не приходило в голову собраться вместе и решить, кто и в ком больше нуждается". Данилевич, ни дать ни взять - Николай Второй, оглаживал бороду: "Прошу заметить - это я защитил докторскую диссертацию по стилистике, никак не вы. Я - художественный редактор". Владов сверкал голубоватыми белками из-под тучек бровей: "Как прекрасно! Вот и займитесь расстановкой запятых. Две недели. Все". Владов, глядя, как Милош прополаскивает бокальчики - хряк! хруп! - что тут сказать? Твои шутейки дорого стоят! Но мне себя не жалко. Милош второй раз в жизни нахмурился: "Тебе кого-нибудь жалко, Дракулит?".

Однажды я пожалел деда.

...для меня нет ничего страшнее женских слез. Если не считать этих горячечных кошмаров. Но их я могу понять. Я могу хотя бы понять, откуда они взялись. И загнать их обратно в логово. Или передушить их все до единого. Ты знаешь, с чем были связаны ужасы, которые я видел во время последней горячки? Не с чем, а с кем. С тобой. Мне кажется так. Я редко ошибаюсь. Когда в закрытую изнутри квартиру вошла женщина и начала отрывать мои пальцы от одеяла - это была ты. Когда я это понял, я уснул спокойно. Когда вокруг шастали гости, - я их не видел, но слышал и осязал, - тогда за ними неосязаемо, незримо, неслышимо стояла ты. Почему так? Потому. Справочники по психологии иногда правдивы. Мужчины, обладающие сверхчувствительностью, обостренной проницательностью, развитым образным мышлением, - поэты, художники, колдуны - воспринимают Женщину как Смерть. И Смерть - как Женщину. Сильную любовь - как Смерть. Почему? Потому что любящий невольно подчиняется любимому. Сильное чувство любви вызывает чувство сильнейшей подчиненности, безвластия. Страдания, вызываемые любовью, связаны именно с этим парадоксом - страстно желаешь обладать, сама жизненная воля рвется к обладанию, но приходится быть и безвольно обладаемым. Властолюбие преображается в любовь, и это ощущается как мука. Искушения Христа были связаны с этой мучительной раздвоенностью - Единовластный Господь любил. Христос любил живущих на земле, потому и покорился распятию. Покорился любимым. Надрыв души, разрыв властолюбия на власть и любовь. Вот.

А безвластие и есть Смерть. Испытывают не страх Смерти, как уверяют психоаналитики, а страх безвластия. Дети - не боятся Смерти. Они боятся давления, нажима, угрозы. Они боятся властвующих их помыслами, их поступками.

Для меня нет ничего страшнее женских слез. Точнее - ничего более тяжелого. Тяжело до судорог, до оцепенения. Плачущего ребенка можно отвлечь, развлечь, увлечь. Можно, в конце концов, обмануть, увести от реального страха. Плачущую женщину не обманешь, не отвлечешь - плачущей женщине надо дать то, чего она хочет. Позволить ей распоряжаться твоей жизнью. Но - под твоей опекой и защитой. Плачущую женщину надо поселить в крепость мужской души. Сделать полноправной княгиней.

Мне кажется, что ты не можешь решиться потому, что боишься почувствовать себя вырванной из уже обжитого места, словно потерявшей пристанище, словно скиталицей. Ты боишься подвоха, потому что боишься, что твою душу уже незаметно обокрали, я - уже вор. Пришел - и выкрал.