Те, кто уходят

– Очень забавно. Носы тоже смешные.

Коулман, довольный, кивнул:

– Хочу попытаться сделать это в цвете. Может быть, я теперь буду рисовать людей, как их видно сверху. Вид с высоты ангельского полета.

– Эдвард, давай уедем отсюда. Прошу тебя.

– Из Венеции? Мне казалось, ты хочешь остаться еще на неделю.

– Тебе для работы не нужна Венеция. Ты не рисуешь Венецию. – Она показала на два новых рисунка. – Поедем ко мне домой. Центральное отопление. Только-только установлено. Не то что у Смит-Питерсов, у них работы так никогда и не кончатся. – Она улыбнулась ему.

Инес говорила о своем доме близ Сент-Максима на юге Франции. Коулман понял, что не хочет покидать Венецию, пока не выяснит насчет Рея, и не покинет.

– Мы здесь и недели не пробыли.

– Погода ужасная.

– Во Франции не лучше.

– Но там, по крайней мере, мой дом. Наш дом.

– Я его никогда не видел, – хмыкнул Коулман.

– Там ты сможешь оборудовать мастерскую. Это тебе не отель. – Инес обняла его за шею. – Прошу тебя. Давай улетим. Завтра.

– А разве мы послезавтра не собирались на постановку в «Фениче»?[35]

– Это неважно. Давай узнаем, можно ли купить билеты на самолет до Ниццы на завтра.

Коулман осторожно снял ее руки со своей шеи:

– Что ты имеешь в виду, говоря, будто я не рисую Венецию? Посмотри на этот рисунок. – Он показал на первый. – Это венецианская церковь.

– Мне здесь плохо. Я чувствую себя не в своей тарелке.

Коулман не хотел спрашивать, почему она так себя чувствует. Он знал. Он достал из пиджака последнюю сигару, лежавшую в сигарнице из черепахового панциря. Не забыть бы купить сигар сегодня вечером, сделал он себе заметку на память. В комнате Инес зазвонил телефон, и Коулман обрадовался: он не знал, что еще сказать Инес.

Она пошла к телефону быстрее, чем обычно.

– Алло? Ах, Антонио, слушаю.

Коулман мысленно застонал и закрыл было дверь в ванную, но решил, что Инес сочтет это хамством. Антонио находился внизу, как понял Коулман со слов Инес.

– Нет, прошу тебя, не надо, Антонио. Не сейчас. Я хочу тебя увидеть. Подожди, я сейчас спущусь. Выпьем кофе. Жди, буду через две минуты.

Коулман наблюдал, как она надевает туфли. Он в это время наливал воду в стакан из крана в ванной.

– Антонио внизу, – сказала Инес. – Я спущусь к нему на несколько минут.

– Да? А что ему нужно?

– Ничего. Просто я хочу повидаться с ним, раз уж он здесь. – Она надела шубку, но без шляпки, и посмотрела на себя в зеркало. – Губы красить не буду, – сказала она.

– Ты когда вернешься?

– Минут через пятнадцать, – сказала она, грациозно помахав ему на прощание. – Пока, Эдвард.

Ее взволнованный вид показался Коулману необычным, и он предположил, что́ она могла услышать от Антонио: он собирается вернуться в Неаполь или Амальфи, а Инес хочет убедить его не делать этого. Антонио не нравился Коулману. Не то чтобы Коулман бешено его ненавидел – он видел паразитов и похуже. Нет, Антонио просто не вызывал симпатии. Коулману казалось, что Антонио подозревает, будто он имеет какое-то отношение к исчезновению Рея. Может быть, даже считает, что Коулман убил его, а потому хочет держаться подальше от возможных неприятностей. Можно не сомневаться: Инес по меньшей мере один раз встречалась с Антонио после того четверга и долго с ним разговаривала. Коулман вздохнул, потом пыхнул сигарой – это успокаивало.

Он подошел к окну и выглянул наружу. Прекрасный вид над крышами нескольких домов в направлении Гранд-канала, в надвигающихся сумерках посверкивают огни – судовые и на берегу. А жар, поднимающийся от радиатора под окном прямо в лицо Коулману, придавал ему ощущение безопасности и уверенности. Он знал, что люди по всей Венеции жмутся к печкам или обветренными руками выполняют работы по дому, а то и под открытым небом, а несколько художников наверняка растирают руки возле дровяных печей (упрямые кретины, этих печей из красного кирпича в Италии предостаточно), чтобы потом вернуться к своим полотнам. А он жил в великолепных теплых апартаментах и с красивой женщиной, делившей с ним это тепло. Коулман понимал и признавался самому себе и мог бы признаться любому, кто спросил бы у него об этом, что он не испытывал ни малейших угрызений совести, беря деньги у женщин вроде Инес. В отличие от чудака Антонио. Антонио считал, что иждивенчество – честная игра; если умеешь, играй и бери сколько можешь, но он слегка стеснялся этого. Коулман – ничуть.

И никаких угрызений совести насчет Рея Гаррета – вот о чем еще подумал Коулман, покачиваясь на теплых ногах и попыхивая сигарой. Рей Гаррет был его, Коулмана, ставкой в честной игре. Если его уличат – плохо, не повезло, но Коулман считал, что игра того стоит, поскольку ему было плевать: пусть его судят за убийство. По крайней мере, он будет знать, что Гаррет мертв. А Гаррет заслужил смерть. Если бы не Гаррет, не его трусливая натура, не его судьба выходца из американского высшего класса, то Пегги была бы теперь жива.