Те, кто уходят

Рей попросил ключ от дома, и синьор Чьярди немедленно вручил ему ключ, вытащив его из ящика. Потом Луиджи и синьор Чьярди принялись говорить о вещах, которые Рей не мог перевести, – что-то о рыболовных снастях, – и синьор Чьярди несколько раз упомянул пачку счетов или чеков, нанизанных на вертикальную иглу на буфете, при этом он опускал руку, будто и ее хотел нанизать на иглу. В конце концов Рей извинился и сказал, что пойдет в свою комнату.

– У синьора Уилсона грипп, – глубокомысленно сказал Луиджи. – Ему нужно набираться сил.

Синьор Чьярди отнесся к этому с пониманием.

Рей пообещал завтра зайти к Луиджи или отправить ему записку и удалился к себе.

Затопленная печь изменила атмосферу в комнате. Рей давно уже не ощущал такой безопасности и довольства, как сейчас. Он просмотрел остальные страницы «Гадзеттино». Ни слова о нем. Он открыл чемодан и не нашел там ничего, что можно было бы повесить, кроме пальто, которое он и набросил на дверной крючок. Потом он покорился своей усталости, благодати новообретенного убежища, надел пижаму и улегся в постель. Корявая, крепкая и безлиственная виноградная ветка за окном, толщиной не уступавшая его руке, – последнее, что он видел, перед тем как погрузиться в сон.

Он проспал больше часа. Когда проснулся, в доме стояла тишина. Рей чувствовал себя гораздо лучше, но какое-то время еще полежал, закинув руки за голову. В комнате было тепло, и его мысли снова обратились к Коулману, к так и не разрешенной пока проблеме. Рей понял, что может уладить недоразумения, по крайней мере в том, что касалось покушения на убийство, просто позвонив Коулману и сказав, например, что он, Рей, готов сообщить полиции, будто свалился в канал близ «Сегузо» и восемь дней не мог вспомнить, что с ним случилось. Рей улыбнулся. Вряд ли кто поверил бы в такую выдумку. Ну, тогда не мог ничего вспомнить два дня, потом пришел в себя, решил воспользоваться своей анонимностью и еще несколько дней делал вид, что пребывает в состоянии амнезии. Но теперь, когда забеспокоилась полиция… Рей беззвучно рассмеялся. Однако он может, во всяком случае, обещать Коулману, что расскажет в полиции какую-нибудь нелепую историю, и это избавит тестя от всяких страхов, что Рей его выдаст. С другой стороны, подумал Рей, Коулмана ничуть не волновало, что там Рей может поведать полиции, как не волновало и после его первой неудачной попытки в Риме. Нет, Коулман был самоуверенным, а его враждебность все нарастала, и Рей собственными глазами видел это в Венеции. А теперь Коулману было известно, что Рей скрывается, и, значит, он может замыслить против зятя еще что-нибудь смертоубийственное. Возможно, Коулман теперь немного обеспокоился и уж точно заволновался, когда увидел его в баре «У Гарри». Или то было не беспокойство, а чистое удивление – удивление, что Рей все еще жив?

У Рея оставалась возможность предпринять некоторые действия в более мирном направлении, сообщив Коулману, что он не будет жаловаться на него в полицию. Лучше написать письмо, ведь телефонный разговор может подслушать Инес, а так она вообще не будет знать об их контактах.

Но стоило Рею подумать об этом, как он понял, что злость Коулмана к нему гораздо глубже. Она завладела им полностью. И Коулман явно не возражал рискнуть своей жизнью или получить пожизненное заключение для утоления этой злости. Люди нередко шли на такие поступки ради любви. Коулман делал это из ненависти.

Рей не смог прийти ни к какому заключению относительно своих действий, следующих шагов, но он устал лежать, а потому поднялся. Одевшись, он снова почувствовал гораздо более сильное побуждение написать Коулману. Отправлять письмо по почте не было нужды. По крайней мере, это можно было сделать не сразу, сначала нужно написать. Рей заранее купил писчую бумагу и несколько конвертов. Он сел за плетеный столик, на котором ему пришлось сначала расстелить газету, чтобы получить ровную поверхность.