Те, кто уходит, и те, кто остается

Перед обедом наконец позвонила Аделе. Она оставила свой всегда ироничный тон и говорила медленно и серьезно — чувствовалось, что каждое слово дается ей с трудом. Не прямо, с массой оговорок, но она объявила, что книга не удалась. Я начала защищать роман, и тогда она перестала ходить вокруг да около и высказалась откровенно. Главная героиня не вызывает никакой симпатии, остальные персонажи — ходульные типажи. Сюжетные ходы и диалоги надуманные. Стиль претендует на новизну, но это не стиль, а полное его отсутствие. В книге слишком много ненависти — это оттолкнет читателя. Финал жестокий, как в спагетти-вестерне — он оскорбителен для моего ума, уровня культуры и таланта. Я молча выслушала критику. «Твоя предыдущая вещь, — заключила она, — была живой, абсолютно новой, а эта содержательно устарела и написана так вычурно, что слова кажутся пустыми». — «Может, в издательстве к нему отнесутся благосклоннее?» — робко спросила я. Она напряглась и холодно ответила: «Конечно, если хочешь, отправь им, но мне кажется, печатать не станут». Я не знала, что сказать, и тихо пробормотала: «Хорошо, я подумаю. Пока!» — но она меня не отпустила и совсем другим голосом начала расспрашивать о Деде, моей матери, беременности и Мариарозе, которая сильно ее расстраивала.

— Почему ты не дала Пьетро прочесть роман? — спросила она наконец.

— Не знаю.

— Он мог бы дать тебе совет.

— Сомневаюсь.

— Тебе его мнение совсем не интересно?

— Ну почему?

Я ушла к себе в комнату. Это было невыносимое унижение. Есть я не могла и легла спать с закрытым, несмотря на жару, окном. Ближе к вечеру, в четыре, начались схватки. Я ничего не сказала матери, взяла давно собранную сумку, села за руль и поехала в роддом, надеясь, что по дороге мы вместе умрем, и я, и ребенок. Но все прошло как по маслу. Промучившись несколько часов, я родила свою вторую дочь. Уже на следующее утро Пьетро завел со мной спор, требуя назвать девочку в честь моей матери, — по его мнению, мы были обязаны оказать ей подобный знак уважения. Настроение у меня было хуже некуда, и я решительно сказала, что традиция называть детей в честь родителей — это верх глупости и что я назову девочку Эльзой. Вернувшись из роддома, я первым делом позвонила Лиле. Я не сказала ей, что родила, но вместо этого спросила, можно ли прислать ей роман.

— Прочту, когда напечатают.

— Мне твое мнение нужно прямо сейчас.

— Ты же знаешь, я сто лет книг в руки не брала. Лену, я разучилась читать, не способна я больше на это.

— Прошу тебя, ну, пожалуйста.

— Прошлую книгу ты сразу отдала печатать. Почему с этой так нельзя?

— Потому что ту я и за книгу не считала.

— Я ведь многого тебе не скажу. Так только — понравилось, не понравилось.

— Мне и этого достаточно.

75

Пока я ждала, что скажет Лила, в Неаполе началась холера. Мать заволновалась, стала рассеянной, разбила мою любимую супницу и наконец заявила, что должна ехать домой. Я понимала, что холера, конечно, сыграла свою роль, но мой отказ назвать дочь в ее честь повлиял на нее не меньше. Я пыталась ее задержать, но она все равно уехала, несмотря на то что я только что родила и нога у меня болела. Она и так посвятила мне много месяцев своей жизни, мне, неблагодарной и не питающей к ней никакого уважения, а теперь предпочитала вернуться к мужу и хорошим детям и умереть вместе с ними. Тем не менее до самого отъезда она невозмутимо выполняла все, о чем я просила, не жаловалась, не ворчала, ничем меня не попрекала. Она с радостью приняла предложение Пьетро отвезти ее на вокзал: чувствовала, что зять ее любит. Наверно, все это время она сдерживалась не ради меня, поняла я, а чтобы не портить ему настроение. Растрогалась мать, только когда пришла пора прощаться с Деде. Уже на лестничной площадке она спросила девочку на своем вымученном итальянском: «Тебе жалко, что бабушка уезжает, да?» Деде, воспринявшая ее отъезд как предательство, мрачно ответила: «Нет».

Я злилась на себя больше, чем на мать. Меня охватила мания саморазрушения, и спустя несколько часов я уволила Клелию. Пьетро удивился, забеспокоился. Я злобно заявила ему, что устала бороться с произношением Деде, в котором слышу то мареммские, то неаполитанские интонации, что я снова хочу быть хозяйкой в своем доме и матерью своим детям. На самом деле я чувствовала свою вину и хотела себя наказать. Я с наслаждением упивалась мыслью о том, как изведу себя домашними делами, двумя детьми и болью в ноге.