Те, кто уходит, и те, кто остается

Я не сомневалась в том, что с Эльзой мне предстоит такой же жуткий год, какой мы пережили с Деде. Но то ли потому, что я научилась обращаться с младенцами, то ли потому, что смирилась с ролью никчемной матери и забросила свой былой перфекционизм, девочка прекрасно брала грудь, хорошо ела и подолгу спала. Соответственно и я высыпалась, да и Пьетро, к моему удивлению, в первые же дни, когда мы остались одни, стал помогать мне по дому, ходить по магазинам, готовить еду, купать Эльзу и уделять больше внимания Деде, пораженной рождением сестры и отъездом бабушки. Боли в ноге и во всем теле прошли. Однажды поздним вечером, когда я спокойно дремала, меня разбудил муж: «Там твоя подруга из Неаполя звонит». Я побежала к телефону.

Лила успела достаточно поговорить с Пьетро и сказала, что ждет не дождется, когда познакомится с ним лично. Я слушала ее вполуха: Пьетро всегда был приветлив с людьми, не принадлежавшими к миру его родителей. Она явно тянула время, голос ее звучал весело, но как-то нервно. Я чуть не заорала: «Ты уже надо мной поиздевалась, так что хватит, давай уже, говори! Ты держала книгу тринадцать дней!» — но сдержалась и, перебив ее, просто спросила:

— Прочитала?

— Да. — Голос сразу стал серьезным.

— И?

— Хорошо.

— В каком смысле «хорошо»? Каким он тебе показался? Интересным, занятным, скучным?

— Интересным.

— Насколько? Очень или нет?

— Очень.

— Чем именно?

— Сюжетом. Его интересно читать.

— И?..

— Что — и?

— Лила, — сорвалась я, — мне очень нужно знать, удался ли роман. Кроме тебя мне этого никто не скажет.

— Так я и говорю.

— Ничего ты не говоришь, только путаешь меня: ты еще никогда ни о чем так поверхностно не отзывалась.

Наступило долгое молчание. Я представила себе, как она сидит, положив ногу на ногу, за обшарпанным столом, на котором стоит телефон. Наверно, они с Энцо только что вернулись с работы, а Дженнаро играет рядом.

— Я же говорила тебе, что разучилась читать.

— Да при чем тут это? Ты мне нужна, а тебе на меня плевать!

Снова молчание. Потом она буркнула что-то, чего я не расслышала, наверное, выругалась, и заговорила жестко, с досадой: «Я делаю свою работу, ты — свою. Чего ты от меня добиваешься? Это ты училась, ты знаешь, какими должны быть книги. — Тут ее голос сорвался, и она почти прокричала: — Ты не должна писать об этом, Лену, это не твое! Ничто из того, что я прочитала, на тебя не похоже. Книжка плохая, плохая, плохая, как и предыдущая».

Вот так. Говорила она быстро, но голос звучал сдавленно, будто воздух вокруг ее затвердел и слова перекрыли ей горло. У меня скрутило желудок, заболело вверху живота; боль нарастала, но не от того, что она сказала, а от того, как она это сказала. Неужели она плачет? «Лила! — воскликнула я в ужасе. — Что с тобой? Успокойся! Дыши, дыши!» Но она не успокаивалась, рыдала прямо в трубку, и в этих ее рыданиях было столько муки, что я забыла и боль от ее «Книжка плохая, Лену, плохая, плохая», и обиду на то, что и первая моя повесть — так хорошо продававшаяся, принесшая мне славу, о которой она, впрочем, ни разу и словом не обмолвилась, — была, по ее мнению, провалом. Больно мне было только от ее слез. Я оказалась к ним не готова, я не ждала их. Лучше бы мне досталась Лила-злодейка с ее обычным издевательским тоном. Но нет, она продолжала рыдать и не могла взять себя в руки.

Я растерялась. «Ладно, — думала я, — допустим, я написала две плохие книги, ну и что с того? Уж слишком она убивается». «Лила, — сказала я, — что ты плачешь? Это я должна плакать, а ну перестань!» — «Я плачу, — закричала она, — потому что ты заставила меня прочитать эту книжку, потому что вынудила сказать, что я думаю, а мне надо было помалкивать. — Да нет же, — не соглашалась я, — я рада, что ты мне это сказала, честное слово». Я надеялась, что она успокоится, но она не затихала и продолжала сыпать беспорядочными фразами: «Никогда больше не проси меня ничего читать, я не могу, я жду от тебя большего, я слишком уверена, что ты можешь намного лучше, я хочу, чтобы ты писала лучше, больше всего в жизни я этого хочу, потому что если у тебя ничего не выходит, тогда я-то кто? Кто я?» — «Не волнуйся ты так, — бормотала я, — говори мне всегда, что думаешь, только так ты мне и поможешь. Ты же мне всегда помогала, с самого детства, без тебя у меня ничего не вышло бы». Наконец рыдания стихли, и, хлюпая носом, она сказала: «И что это я разревелась? Вот дура! Я не хотела тебя расстраивать, я ведь заготовила хвалебную речь. Представляешь, даже записала, чтобы не ударить в грязь лицом». Я попросила прислать мне ее: «Наверняка ты лучше меня знаешь, что я должна писать». На этом мы прекратили разговор о книге, я сказала, что родилась Эльза, мы обсудили Флоренцию, Неаполь, холеру. «Какая еще холера? — усмехнулась она. — Нет никакой холеры, один только наш вечный бардак и страх помереть в дерьме. Страха больше, чем реальной опасности, на деле ничего страшного. Едим лимоны — никакая зараза не пристанет».