Те, кто внизу. Донья Барбара. Сеньор Президент

Днем она предавалась лихорадочной деятельности. Верхом на лошади, в мужских штанах по щиколотку, поверх штанов — юбка, подол которой поднят к луке седла, в руке лассо — в таком виде гонялась она за пасшимися в ее саваннах альтамирскими быками, набрасываясь за малейшую оплошность на пеонов и яростно пришпоривая лошадь. Вечером же запиралась в комнате для совещаний с Компаньоном и просиживала там до первых петухов.

— Посмотрим, осмелится ли он, — то и дело повторяла она вслух, шагая по комнате из угла в угол.

За дверью почти всегда подслушивал Хуан Примито. Он уверял потом, что слышал, как в ответ на эту фразу раздавалось неизменно:

— Он осмелится!

Ее охрипший от бессильной ярости голос и слова выражали, как это ни горько, внутреннее убеждение, что Сантос Лусардо сдержит свою угрозу.

Уже подходил к концу последний день назначенного Лусардо срока, когда она позвала наконец своего посыльного.

— Приказывайте, сеньора, — сказал Хуан Примито с улыбкой, означавшей суеверный страх и безоговорочное повиновение, и затеребил черными крючковатыми пальцами свою грязную бороду.

— Ступай в Альтамиру. Немедленно. Там спросишь доктора Лусардо и скажешь от моего имени, что он может выводить скот, когда захочет. Да пусть укажет час и место, чтобы я могла послать своих людей.

Увидев в ее черных глазах зловещий блеск, Хуан Примито, прежде чем отправиться с поручением, побежал к месту убоя скота, поспешно наполнил там все кастрюли кровью и расставил их на крышах канеев, приговаривая:

— Стало быть, вот чего они хотели! Пейте, твари! Пейте, пока не лопнете, и оставьте в покое христианскую душу.

С Хуаном Примито и раньше никто не мог сравниться в ходьбе, сейчас же он летел как ветер, оставляя позади лигу за лигой и поминутно оглядываясь, словно чувствуя за собой погоню:

— Проклятые бабы!

Но слова эти относились отнюдь не к донье Барбаре, давшей ему такое поручение, а к женщинам вообще, и чем дальше он бежал по безлюдной саванне, тем неотступнее преследовала его мысль, будто за ним гонятся.

Желание повидать Мариселу заставляло его бежать еще быстрее.

Марисела была его единственной привязанностью, и он не знал ничего приятнее, чем поговорить с ней; ей одной открывался тот маленький уголок его души, где сохранились разумные чувства — горечь одинокого человека, жившего в дурачке. Он любил девочку со дня рождения и сам придумал ей имя. Когда мать отреклась от нее, а отец не обращал на ребенка никакого внимания, Хуан Приминто заботливо и трогательно нянчил и выхаживал маленькую Мариселу. Если в детстве она и слышала ласковые слова, то только от него. «Радость моя», — шептал он толстыми, заросшими грязной бородой губами, и слова эти были слаще меда лесных пчел, источаемого черными сотами. Он откладывал медяки, чтобы купить у бродячих торговцев яркую безделушку для своей ненаглядной девочки, а позже, когда Лоренсо Баркеро, вышвырнутый из дому, поселился в ранчо в пальмовой роще и запил, он ежедневно приносил Мариселе остатки еды со стола пеонов и тем спас ее от голодной смерти.

— Радость моя, я принес тебе подкрепиться, — говорил он, раскладывая перед ней объедки, и кто знает, сколько горечи скрывалось при этом за его улыбкой.

Затем он начинал говорить, торопливо и сбивчиво, нагромождая одну глупость на другую, а она весело смеялась. Ему был приятен ее смех, а ей доставляло удовольствие подталкивать его на эти глупости. Оба в глубине души испытывали взаимную привязанность, и эта привязанность немного скрашивала их убогую жизнь.

Сантос Лусардо лишил его этой радости: увез Мариселу в Альтамиру. Хуан Примито ходил бы ежедневно и в Альтамиру — расстояния для него не существовало, — да пеоны Эль Миедо, любившие зло подшутить над дурачком, как-то сказали:

— Отбили у тебя невесту, Хуан Примито.

Все перевернулось в его душе, словно в болотной луже, в которой взбаламутили воду; животная ревность и низменные мысли, этот ил примитивной души, осквернили его чистую нежность, и Марисела превратилась вдруг в одну из тех женщин, которыми он часто бредил наяву, когда его преследовали видения, — ему казалось, будто, обнаженные, они бегут за ним по саванне.

Измученный этим кошмаром, он впал в буйство, и донья Барбара чуть не приказала надеть на него смирительную рубаху.

С тех пор он перестал произносить имя Мариселы, а если его спрашивали о ней, отвечал:

— Разве вы не знаете? Она умерла. Та, что живет в Альтамире, — совсем другая.

И тем не менее сейчас он бежал что было сил, торопясь увидеть ее. Действительно, Марисела, вышедшая к нему навстречу, была совсем не похожа на прежнюю.

— Радость моя! — воскликнул он, ошеломленный. — Ты ли это?

— А кто же еще, Хуан Примито? — смущенно и довольно засмеялась она.

— Какая ты красивая! И даже поправилась — сразу видно, ешь вволю! Кто ж купил тебе такое нарядное платье? И эти ботинки? Ты в ботинках, радость моя!

— Ага! — подтвердила Марисела, краснея от стыда. — Но какой же ты стал любопытный, Хуан Примито!

— Да не любопытный я, просто ты очень уж хороша. Краше цветка. Вот что могут сделать тряпки.