Те триста рассветов...

Из неторопливой и спокойной, как всегда, речи замполита, изредка прерываемой телефонными звонками, беготней посыльных, басовитым гудением инженера по вооружению и репликами штурмана полка, нам окончательна стал ясен замысел командования. Ждать улучшения погоды больше нельзя. Идет наступление Красной Армии, но оно значительно усложняется из-за отсутствия поддержки авиации. Авиация же не может действовать крупными силами, поскольку не позволяет погода. Словом, командование 4-й воздушной армии приняло решение выделить от каждого полка по три лучших экипажа и направить их в любых условиях погоды на уничтожение наиболее важных целей в интересах наступления ударной группировки фронта.

Карпенко нервничал оттого, что знал: ставить задачи в такой обстановке все равно что посылать экипажи на верную [137] гибель. Атаковать цель придется с малой высоты или на бреющем полете, что намного увеличивает шансы быть сбитым прямо над целью: бомбардировщик над землей - очень крупная и заманчивая мишень.

Но главное в другом. Взлетать в тумане для опытного экипажа - еще куда ни шло, но как сесть? При существующих средствах обеспечения посадки это просто невозможно. Выход оставался один: при полной выработке горючего и закрытых туманом аэродромах самолет придется покидать с парашютами. А значит, погибнут новенькие, купленные на золото, боевые машины. Вполне вероятно, что погибнут и люди…

Я сейчас спрашиваю себя: о чем тогда, на фронте, думалось нам, какие чувства волновали моих товарищей в критические минуты фронтовой работы? Боялся ли я роковых для жизни приказов? Или, может быть, бравировал смертью, играл с нею от отчаяния или ради озорства - по принципу «была не была»? Нет, думать об опасности приходилось каждодневно, поскольку каждый шаг на фронте связан с риском для жизни. Но превыше всего был воинский долг. Мы просто работали, делали опасную, тяжелую, но необходимую работу, без которой жизнь фронтовика становилась бессмысленной. Сомневаться в целесообразности порученного тебе дела или надеяться на то, что кто-то другой его выполнит, не приходилось. Все одинаково выполняли боевую работу, и твою задачу мог выполнить только ты один.

Поэтому майор Кисляк мог бы и не тратить слов, разъясняя нам обстановку. В конце войны каждый ее участник знал свою задачу - впереди Германия и… Победа! Была ли сейчас целесообразность риска? Конечно, поскольку там, на передовой, не получая поддержки с воздуха, гибли тысячи солдат…

- Оружейники поставят взрыватели на максимальное замедление, - продолжал наставлять нас Карпенко. - Так что от взрывной волны, думаю, не пострадаете. После бомбометания… Лайков, я к тебе обращаюсь! Пройдете на запад еще километров сто, посмотрите погоду. За вами пойдет разведчик погоды Чернецкий.

Карпенко помедлил немного и уже другим тоном, в котором звучала совсем несвойственная ему торжественность, сказал:

- Полк будет ждать результатов вашей работы с большим нетерпением, товарищи…

Розовое лицо Лайкова, его светлые глаза в этот момент [138] выражали высшую степень серьезности и внимания. Но я знал, что мысли его были уже не здесь, в накуренной комнате, а возле самолета и даже - в полете. Он уже летел, он весь находился во власти борьбы. Ему хотелось как можно скорее, начать это трудное и опасное дело, схватиться о туманом, облаками, непогодой и, наконец, с врагом. Ведь теперь на него смотрит весь полк! А это немалая ответственность и большая честь.

Выждав паузу в речи командира, он вдруг четко отрапортовал:

- Разрешите выполнять, товарищ командир! Карпенко махнул рукой и отвернулся к окну:

- Не забегай вперед, Лайков. Скажу еще, что неволить не приказано. Дело добровольное, поскольку выходит за пределы инструкций. Так что официально должен спросить: согласны ли?…

Лайков посмотрел на меня. Мне показалось странной постановка вопроса. Тогда я еще не знал, что иной раз можно выбирать между приказом и согласием его выполнять.

- Согласны! - Мы сказали это слово почти одновременно.

Карпенко буркнул:

- Спасибо. - Направился к двери и уже на пороге, обернувшись, произнес слова, которые, вероятно, мучили его все эти часы: - Выбрал вас, потому что знаю - летаете в сложняке.

Он хлопнул дверью так, что мигнула потолочная лампочка. Подполковник Карпенко был боевым летчиком в самом высоком смысле этого слова. Посылать других почти на верную смерть, а самому оставаться на земле становилось выше его сил, но мы-то знали: комдив запрещал ему подобные вылеты.

…Взлетная полоса, исчерченная следами колес, словно упиралась в белую стену. Четыре прожектора, установленные по обе стороны бетонки в качестве направляющих огней, светились размытыми белыми пятнами, и метров через сто полоса растворялась в тумане, как в воде.

Обычно Лайков не задавал экипажу вопросов о готовности к взлету. Это были лишние слова - каждый должен сделать все необходимое еще на стоянке, перед выруливанием. Не успел - предупреди.

Но тогда он изменил правилу. Удерживая машину тормозами, в то время как она сотрясалась от рева двигателей, наш командир крикнул: [139]

- Экипаж готов?