Театр на Арбатской площади

Но уснуть не мог. Всё томило и беспокоило его. Мерещились какие-то стуки, шаги, голоса… Хоть твёрдо знал, ни стуков, ни шагов, ни голосов в театре быть не может, ибо всё проверил: двери заперты, а ту, через которую только что вошёл, самолично и крепко-накрепко замкнул ключом.

То виделось ему заплаканное лицо Сани, и уже жалел, что против воли отправил девчонку в неведомую даль. Ведь надо же — во Владимир! Сколько же туда вёрст будет? Небось не менее четырёхсот…

А ещё больше снедали думы о внучке, об Анюточке. Что сказала ему Саня, когда прибежала со Скатертного? К вечеру, мол, Анюта будет? К вечеру? Так ежели к вечеру, так пришла бы уже? Ан нет её. Может, ныне к вечеру? Потом вспомнил, что об Анюте ничего ему Саня не говорила, а была сама не своя, когда прибежала. И взор от него прятала. В землю упёрлась глазами, лишь бы на него не глядеть. А он и допытываться не стал. Не до того было. Рвали его во все стороны. Разве поспеть и туда и сюда, и опять туда, и снова сюда… Ох, ох, ох, ведь не молоденький же! Не семьдесят ли пятый пошёл? Так оно и есть — семьдесят пятый. Ванюшке Нарыкову, по-теперешнему-то Ивану Афанасьевичу Дмитревскому, сказывали, семьдесят девять, а между ними пять годков разница. Помнится, ему, Стёпке, было четырнадцать, а Ване — девятнадцать, шёл двадцатый год, когда они всей актёрской труппой из Ярославля в Санкт-Петербург отбыли…

Потом снова мысли его перекинулись на Анюту. Давненько к ним не приходила. Ну как давненько-то? Дня два? Али три? Нет, побольше…

Так, охая и кряхтя, перевёртывался Степан Акимыч с боку на бок. Сон не шёл к нему, лежанка казалась твёрже камня, и думы в голове крутились и перекатывались, и ничего в этих думах не было хорошего и отрадного.

И наконец в довершение всего принялся себя бранить: мол, старый он пень, старый дурень, пентюх… Тревожится о том, о чём и думать нечего. О господи, может, нынешний день под Москвой надлежит быть великому сражению, может, пойдёт страшная баталия… Коли за много вёрст слышна канонада, каково же будет, ежели начнётся под самой под Москвой?

И хоть смутно представлял себе Степан Акимыч ту баталию, которая должна была произойти у самой Москвы, всё равно содрогался от того, что рисовало ему воображение.

Так промучившись до рассвета и ни на минуту не вздремнув, вскочил на ноги и решил идти на улицу, лишь слегка посерело за окошком. Первые лучи солнца ещё не озолотили креста на ближней колокольне.

В комнатушке был тот обычный беспорядок, какой всегда бывает после торопливых сборов и неожиданного отъезда. И чуть ли не до самого потолка одна сторона была загромождена разными корзинками и корзиночками, узлами и узелочками. Всё это на сохранение оставлено было Степану Акимычу. У него самого, а тем паче у сударушки и в помине не было того добра, какое притащили уехавшие. Всяк приходил с одной и той же просьбой, с одними и теми же словами:

— Будь благодетелем, Акимыч! Пусть у тебя полежит до нашего возврата. Боюсь, дома-то растащут. А ежели у тебя, душа будет спокойна…

И никому не было отказа. Вот и загромоздили чуть ли не половину каморки чужие вещи. Да ведь и загромоздить недолго: два шага поперёк, три шага в длину — вот она и вся, его каморка!

Когда солнце взошло, Степан Акимыч стал собираться: решил сбегать в трактир. Нет, не за едой. Всякой снеди у него на год хватит. Одна Лизавета Семёновна Сандунова притащила копчёный окорок и ещё разного. Добрая душа! Он ей: «Куда мне, Лизавета Семёновна? Век не съесть…» А она ему: «Бог знает, когда вернёмся, Акимыч… А окорок хороший, сами коптили».

А танцор Глушковский, тот бутылку шато-лафита принёс. «Выпьешь, Акимыч, когда наши французов от Москвы погонят!» — «Да уж нет, — ответил ему Акимыч, — вместе выпьем, когда вернётесь…» — «Ну-ну, вместе так вместе…»

Нет, не затем, чтобы поесть, отправился в трактир Акимыч. Еды и дома хватало. Хотелось между народом потолкаться, может, кому уже стали известны военные дела: один одно скажет, другой другое — вот и прояснится ему кое-что.

А в трактире творилось несусветное. Хозяина на месте не оказалось — с семейством вчера выехал из Москвы. А уехав, приказал: ежели, паче чаяния, злодеи войдут в Москву, ничего им не оставлять. Всё из подвалов, из погребов тащите и пируйте! И хотя злодеев пока не видно было, пир шёл горой. Выкатили из подвала бочки с вином и брагой, выгребли всё, что имелось в запасе, и гуляй душа — ни спроса, ни вопроса.

Постоял, посмотрел на это Степан Акимыч, покачал головой и побрёл прочь.

А тут ещё напасть: какой-то малец к нему прицепился. Сам конопатый, чумазый, а глаза синими искрами сверкают. Неужто и этого подпоили?

Пристал этот малец, бает несусветное да с ухмылкой:

— Поклон вам низкий от Александры Лукинишны…

— Проваливай, проваливай, пока квартального не позвал! — отмахнулся от него Степан Акимыч.

А тот не отстаёт да своё:

— Александра Лукинишна сказывала: передай дедушке, что виделась с актёром Плавильщиковым. Говорит сей актёр…

Тут Степан Акимыч не на шутку рассердился, затопал ногами: