Театр на Арбатской площади

Как та песня-то называлась? Та любимая, слова коей придумал сам Фёдор Григорьевич.

И, прорывая тишину большого зрительного зала, наполняя эту тишину своими звуками, донеслось из далёких ярославских времён:

О златые, золотые веки!
В вас щастливо жили человеки,
Не гордились и не унижались,
Были равны все и благородны…

И вдруг возникло в памяти милое женское лицо… Как девушку-то звали, которая тоже пристрастилась к театру, про которую Фёдор Григорьевич говорил, что талант у неё великий? Неужто забыл? Красивая была… Не Настя ли? Точно, точно, Настей её звали, была крепостной господ Сухаревых. Уж как, бедная, убивалась, когда Фёдор Григорьевич Волков по приказу царицы Елизаветы Петровны со всей труппой уехал в Санкт-Петербург, а она осталась в Ярославле! Барыня её не пустила. Говорили, Фёдор Григорьевич выкуп предлагал большой, чтобы вольную Насте дали, да барыня не пожелала. И никто переспорить ту барыню не мог… Говорили ещё, будто Настя с горя хотела кинуться в Волгу. Не кинулась лишь потому, что надеялась: Фёдор Григорьевич уговорит царицу, чтобы царица помогла Настю выкупить. Крепко надеялась, этой надеждой и жила.

Как-то спустя много лет встретились они, Настя и Стёпа. Он-то её не узнал, очень изменилась. Она его окликнула:

— Здравствуй, Стёпушка.

А голос у неё остался прежний — ясный, лёгкий, певучий.

— Настя, ты?

— Я и есть… — Улыбнулась ему. Потом тихо спросила: — Как живёшь, Стёпа?

— Живу, — ответил он. И тоже спросил: — А ты как, Настя?

Она горестно усмехнулась, сказала:

— Видишь, и я живу, — а более ни слова.

И понял он, что хоть живут они, не умирают, но и его, и Настю снедает одна и та же тоска — великая, неуёмная тоска по театру. А Настю ещё более, чем его. Ведь любила она Фёдора Григорьевича Волкова, ведь любила же…

Потом простилась с ним и побрела своей дорогой дальше. Больше не пришлось им свидеться. Жива ли ещё? Вряд ли… Но после той встречи терпения не стало жить в Ярославле. Собрался и пошёл в Москву.

Так, в мыслях об Ярославле, о Волкове, о Насте, убаюканный старинной песней, которую когда-то пели, и уснул Степан Акимыч в бархатном кресле первого ряда партера Арбатского театра…

А в это время в деревне Фили, в девяти верстах от Москвы, в избе мужика Андрея Севостьянова подходил к концу военный совет, который созвал главнокомандующий всей русской армией фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов.

— Господа, — сказал он, завершая этот совет, — я слышал ваши мнения. Некоторые будут не согласны со мной. Но потеря Москвы не есть потеря России. Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор останется надежда счастливо довершить войну, но по уничтожении армии и Москва и Россия потеряны… Приказываю отступление.

Глубокой ночью Степан Акимыч пробудился от долгого и сладкого сна. Услыхал равномерную и тяжёлую поступь многих солдатских ног, скрип обозных повозок, грохот проходившей через Москву артиллерии.

Было 10 часов вечера 1 сентября 1812 года. Русские войска по приказу Кутузова через Москву и в обход Москвы начали отступление на Рязанскую дорогу.

Москва была оставлена неприятелю. Началось осуществление гениального стратегического плана, погубившего Наполеона и всю его армию.

Глава седьмая, в которой Саня возвращается в Москву

Тронувшись с Арбатской площади в три часа утра 1 сентября, обоз артистов взял сперва путь вдоль Тверского бульвара, затем, оставив справа Страстной монастырь, стал сворачивать на Тверскую улицу.

И тогда Саня, всё ещё не перестававшая плакать, услыхала знакомый голос:

— Александра Лукинишна…

Неужто Алексашка? Поскорее утёрла зарёванные глаза. Оглянулась: он и есть!

Вынырнув из темноты, Алексашка подошёл к той последней в обозе телеге, на которой сидела Саня. Спросил:

— Далеко ли, Александра Лукинишна?

Тайная надежда, что Фёдор в Москве и что Алексашка послан к ней именно Федей, сразу же мелькнула в мыслях Сани.

Готовая тотчас же, по первому зову, спрыгнуть с телеги, она рванулась к Алексашке. Но сдержала себя. Ещё плотнее уселась на узел с театральными костюмами. Ответила сухо:

— Да уж не близко… — и прибавила с неохотой, однако же и чуть похваляясь: — Во Владимир, вот куда…

Алексашка присвистнул. Хоть вряд ли он знал, далеко или близко стоит город Владимир и есть ли вообще такой город на Земле русской, однако присвистнул.

Она же была рада-радёшенька, что в этой предрассветной мгле ему не разглядеть её опухшего от слёз лица. Но у Алексашки, видно, глаз был кошачий — и во тьме всё видел. Взявшись одной рукой за край телеги, пошёл рядом. Принялся утешать Саню:

— Да чего вы, Александра Лукинишна?.. Вон и давеча, как сбирались, всё плакали.

— Ты откуда знаешь?

— Всё время вас караулю. От самой от площади следом иду, глаз не спускаю.