Театральная улица

О, театр, двуликий Янус, твое суровое, нахмуренное лицо пока еще было скрыто от меня, хотя мудрые люди уже предупреждали о его существовании. Одна из танцовщиц, значительно старше меня по возрасту, известная своим благосостоянием и связями, воспылала ко мне симпатией. Надежда Алексеевна (Бакеркина Н.А. (1869-1940) – артистка балета московского Большого театра (1886-1896) и Мариинского театра (1896-1906).) никогда не стремилась к славе. Эту на редкость элегантную танцовщицу вполне удовлетворяло место в первой линии кордебалета.

– Не слишком обольщайся, театр – это рассадник интриг, – часто говорила она. – Как ты думаешь, почему она подарила тебе этот костюм?

Костюм, о котором шла речь, я нашла восхитительным и подарок сочла более чем щедрым.

– Посмотри на себя в темно-лиловом! – продолжала она. – Этот цвет годится лишь для обивки гроба, а не для костюма молодой барышни (Лиловый костюм Карсавиной подарила Кшесинская)

Надежда Алексеевна искренне привязалась ко мне. Ей доставляло удовольствие воспитывать меня в соответствии со своими представлениями о благоразумии и элегантности. Я была не слишком прилежной ученицей, совершенно равнодушной к своей внешности, и моя старшая подруга настаивала на том, чтобы я приходила к ней перед выходом на сцену, чтобы как следует меня осмотреть. Впоследствии она устроила так, чтобы я одевалась в ее уборной.

– Ну на что ты похожа! – часто в отчаянии восклицала она, поспешно поправляя мою прическу. – Если бы не твое лицо, публика просто смеялась бы над тобой.

Надежда Алексеевна придавала большое значение хорошим отношениям с публикой. Она приняла на себя роль моей наставницы. В те дни я в глубине души считала, что ужин в ресторане – поступок безнравственный. Однако к ней я ходила часто, хотя и не без опаски: я боялась встретиться с балетоманами, цвет которых собирался в салоне Надежды Алексеевны, а она никогда не отказывала в приеме посетителям.

Было время, когда большинство публики относилось к балету скептически, любителей же балета считали людьми эксцентричными. Теперь же балет перестал быть Золушкой и вошел в моду. И лучшим доказательством возросшего интереса к балету служит то, что стало очень трудно купить билеты или достать абонемент. Для того чтобы получить постоянное кресло, приходилось подавать прошение в контору императорских театров, но шансы на успех были столь незначительны, что в газетах часто помещались объявления с предложением больших сумм абонентам, согласным уступить свои места. Обычно абоненты цепко держались за свои привилегии. Ни один чужак не мог проникнуть в первый ряд партера, не зная заклинания «Сезам, отворись!», которое в порядке одолжения кто-то из балетоманов мог открыть своему другу. Но даже тогда на новое лицо, вторгшееся в их ряды, соседи бросали подозрительные взгляды. Кресла переходили от отца к сыну, а слово «балетоман», брошенное когда-то в насмешку, превратилось в титул, передаваемый по наследству. Подняв брошенную им перчатку, балетоманы с гордостью носили свое прозвище. Безусловно, некоторые из них имели свои личные мотивы для увлечения балетом, но все же превыше всего для них был культ этого изысканного и утонченного искусства.

Балетоманы представляли собой публику просвещенную, взыскательную, хотя зачастую догматическую и консервативную, но в то же время способную на проявление величайшего энтузиазма и восторга. Консервативны они были до крайности. Любая попытка предпринять что-то новое, малейший отход от старых канонов казались им ересью; любое изменение какого-нибудь па воспринималось ими с разочарованием, как непочтительное отношение к балету. Они всегда с нетерпением ожидали исполнения некоторых любимых па. Даже со сцены чувствовалось, как весь зал затаив дыхание, замирал в предвкушении любимого фрагмента. Если фрагмент исполнялся хорошо, публика разражалась громом аплодисментов, хлопая в такт музыке. Репутации артистов создавались и рушились случайными репликами, небрежно брошенными завсегдатаями партера. Какая-нибудь иностранная знаменитость, выступив в нескольких спектаклях, могла проявить величайшую виртуозность, но, если у нее были слегка сутулые плечи, незамедлительно следовала оценка. «Летающая индюшка», – с манерной медлительностью тянул Скальковский, и эта фраза тотчас же облетала всех зрителей и подхватывалась ими. А какими тиранами казались эти балетоманы, к тому же чудовищно упрямыми: если однажды они находили у танцовщицы какие-либо недостатки, то уж ничто не могло заставить их переменить свое мнение. Они классифицировали танцовщиц, навешивая на них ярлыки: «грациозная», «драматическая», «лирическая» – и не поощряли попыток танцовщиц развить в себе иные качества, выходящие за пределы определенного для них амплуа. Преисполненные энтузиазма, они ни в коем случае не пропускали спектаклей. Когда Матильда Кшесинская уезжала на гастроли в Москву, первый ряд партера пустел – ее верные поклонники устремлялись за ней.