Театральные люди

Больше всего меня поразила недокуренная сигарета Marlboro на столе и огромные, как ведра, хрустальные пепельницы. Известно, что Товстоногов курил без остановки всю жизнь. А когда попытался бросить, чуть не умер. Репетиции его последнего спектакля «На дне» шли плохо. Актеры не понимали, чего от них хочет Мастер. Но в какой-то момент в темноте зрительного зала вспыхнул спасительный огонек сигареты. «Гога закурил», — пронеслось по театру. И сладковатый импортный дым наполнил актерские души непонятной надеждой, что вот сейчас, еще немного, и произойдет чудо, обыкновенное чудо под названием «спектакль Товстоногова»… Не случилось. Marlboro тогда не помог. А через полгода Георгий Александрович умер.

— Представляете, кто-то из посетителей выдрал из численника на его столе страничку с 23 мая, — сокрушается Ирина Николаевна. — Что за люди!

А я хоть и делаю скорбную мину, про себя думаю: может, это и правильно, что нет в его кабинете траурной даты, этих черных цифр, означающих конец прекрасной театральной эпохи.

Теперь понятно, почему Андрей Могучий сюда ни ногой. И страшновато, и опасно, и неуютно, да и последствия могут быть самые плачевные. Конечно, пять лет тому назад Могучий все это понимал, когда соглашался возглавить БДТ. Ведь его сюда позвали не по мягким коврам ходить и в антикварных креслах сидеть, а надеть каску прораба и всерьез заняться реконструкцией. Она тогда безбожно затянулась, грозя похоронить под своими руинами и былые легенды, и новую театральную реальность, апологетом которой считался Андрей. Это был больше чем вызов. Это уже судьба.

А до исторического назначения была большая жизнь. Я расспрашивал Андрея и про Кубу, где он оказался в раннем детстве, и про Монголию, куда он в более сознательном возрасте переехал вместе с родителями, работавшими в ВОЗе (Всемирная организация здравоохранения). На самом деле мы недооцениваем важность этих первых впечатлений, которые закладываются в подсознании, чтобы потом проявиться самым неожиданным способом. И кто знает, может быть, эта тяга к «яркой картинке», как он сам любит говорить, к этим карнавальным хороводам и массовым действам идет от первого карнавала, увиденного на улицах Гаваны. С зажигательными танцами на передвижных платформах, с перьями и позументами на размалеванных мулатках, с фейерверками в ночном небе и облаком сладкой ваты на палочке в качестве бонуса ко всей этой красоте. А Монголия — бескрайние степи, одинокие островерхие юрты, буддистские храмы. Ощущение собственной малости и потерянности посреди вечного безмолвия, такое знакомое актерам Могучего на открытой всем ветрам сцене в «Грозе» или на вздыбленных подмостках «Пьяных».

— На самом деле обе страны очень похожи, — вспоминает Андрей, — в обеих строили коммунизм и жили мечтой о прекрасном будущем. Только у кубинцев были вуду, а у монголов — шаманы. Одни были католиками, а другие — буддистами. Из кубинских впечатлений почему-то в память врезался лохматый Че Гевара в берете. Он как раз тогда уехал в Боливию «экспортировать революцию», где его и убили. На Кубе был объявлен пятидневный траур. Только и разговоров было, что про Че. Я не очень понимал, что происходит, но чувствовал, что совершается что-то необыкновенное. Фактически на наших глазах рождался один из главных мифов XX века. А Монголия запомнилась бесконечными разъездами по пустынному, абсолютно безлюдному краю. У нас с отцом по пути то и дело возникали дацаны — буддийские монастыри, где нас встречали бритые люди в оранжевых и желтых одеждах. Это были лам-монахи. А внутри этих храмов шла какая-то своя загадочная жизнь, пугавшая и одновременно волновавшая меня. Я не знал тогда назначения круглых зеркал, имеющих охранный смысл. Не мог прочитать мани — тибетские слоги мистической формулы-молитвы. И, конечно, было даже страшно взглянуть на старинные свитки с рисунками, изображающие разные адские пытки и людей с содранной кожей, но где-то в моем подсознании все это и сегодня продолжает жить, влиять, подсказывать какие-то театральные решения.

Могучий не любит старательно застраивать и обживать подмостки. «Уют», как, впрочем, и «психология» — это слова не из его театрального лексикона. Его любимая мизансцена — фронтальная. Он идет напролом, намеренно сокрушая воображаемую линию рампы и да-же стены сценической коробки. Со зрителем особо не церемонится. Если пришли, включайтесь в работу. На его спектаклях не расслабишься. Там все время что-то происходит: гремит, шипит, взрывается. Какая-то адская смесь булькает у него на плите, которую он только успевает помешивать, подсыпая всё новые и новые снадобья и ингредиенты. На самом деле он — прирожденный доктор Гаспар Арнери из «Трех толстяков», может быть, последний из театральных колдунов и режиссеров-алхимиков, верящих в существование магического камня. Без этих поисков и безумных экспериментов ему становится невыносимо скучно.