Тебя все ждут

За столом в папенькином (теперь моём) кабинете я распечатал конверт и с удовольствием разложил ассигнации: красненькие к красненьким, синенькие к синеньким, большие белые – в главную стопку.

Онуфрич, тоже сияющий, праздничный, в не виданном раньше мундире, принял у меня пачки, щегольнул своим умением пересчитывать, записал в приходную книгу. Видя, что я не спешу выходить, тоже сел за конторку, перелистал очередную тетрадь, что-то черкнул на полях…

Начинало темнеть. Из-за закрытых дверей докатывался смутный гул голосов: съезжались гости…

Гладиаторы ждут в полутьме, в подземелье. Выбирают себе оружие – шлемы, щиты, мечи (как в реквизиторской, где мы в студенчестве искали всякое барахло для этюдов).

Снаружи тем временем трубят горны, бьют барабаны, один из сенаторов в белой тоге выступает в качестве конферансье, объявляет программу: хриплый голос летит над трибунами Колизея, и на арену сыплются маковые лепестки (вы знаете, зачем разбрасывали лепестки? Чтобы кровь на песке не так бросалась в глаза).

Гладиаторы поднимаются из темноты по ступенькам. Выстраиваются друг другу в затылок. Хозяин, сам бывший гладиатор, седой, со сломанным боксёрским носом и необычно светлыми глазками, словно звериными (очень мне нравился этот актёр, Оливер Рид – он, кстати, умер во время съёмок), напутствует своих рабов: «Идите умрите с честью!..»

– Странное дело, – задумчиво проговорил Онуфрич, – за все годы не нахожу ни единой расписки от самого управляющего. Будто ему ни разу не было выдано жалованье.

– Митеньке-то подлецу? – отозвался я. – Да и чёрт с ним.

– Не скажите, ваше сиятельство, не скажите. По закону, де леге лата, мы с вами обязаны прежде всех «удовольствовать за работу и службу прикащиков, мастеровых и работных людей и прочих служителей». Управляющий – то же, что и приказчик…

– Мосье Дюпорт к их сиятельству, – объявил лакей Епифан, одетый в ливрею, расшитую галунами. Меня перебить не посмел бы, а Онуфрича – запросто.

– Да, проси.

Дюпор впорхнул и расшаркался:

– Собрались гости, граф, ждут вас, чтобы начинать музыку…

– Скажите, я сейчас буду.

Выскользнул.

– Я не потревожил бы ваше сиятельство, кабы не опасения относительно суммы… Видите ли, оклад жалованья главного управляющего, коим являлся Дмитрий Васильевич, мог быть весьма консидерабельным. Известен ли вам анекдот о генерал-майоре Бакунине и его мажордоме? Однажды, во время ещё могилёвского губернаторства, к Михайле Михайловичу Бакунину опоздали оброки из деревень. Управляющий не позволил себе беспокоить хозяина и содержал дом из собственных средств. А после Бакунин вернул ему сорок пять тысяч рублей. Это истинный случай.

– Откуда у управляющего сорок пять тысяч рублей «собственных средств»?

– Из жалованья накопил. И заметьте, ваше сиятельство: мажордом генерала Бакунина был крепостным. А ваш Дмитрий Васильевич дворянин. Какое ему было положено жалованье, неизвестно…

– На всё воля Божья, на всё воля Божья. Пойдёмте, нас ждут.

Мы с Онуфричем одновременно поправили галстуки. Епифан распахнул перед нами дверные створки.

* * *

В обычные дни я попадал из кабинета в сумрачный коридор. Но, как я уже говорил, дом Орловых был спроектирован особым образом – во время балов главная зала, обе гостиные, ломберная и диванная объединялись в сквозное пространство.

Едва мы с Дуняшей выехали за порог кабинета, как все повернулись навстречу нам: девочки в светлых платьицах, лет, действительно, по тринадцать-пятнадцать – ближайшая, с круглым лицом, в кудряшках, поспешно присела в поклоне, – и все, все кланялись и расступались, когда я к ним приближался: девочки; мальчики, их ровесники; взрослые – очевидно, старшие братья и сёстры; родители… Взрослых тоже было немало на детском вечере, попадались даже, по виду, бабушки-дедушки…

Я рассеянно-благосклонно кивал направо-налево, ни на ком не останавливая взгляд, чувствуя – с торжеством! – что все смотрят на меня, все видят во мне знаменитость.

Когда на театральную сцену выходит кто-то из главных звёзд, по залу как бы прокатывается ветерок. В тот вечер это случилось со мной впервые – и, я вам доложу, нет ничего слаще этого ветерка…

Мы въехали на паркет бальной залы. Вдалеке, у зеркальной стены, маменька разговаривала с темноволосой дамой в чёрном платье, в маленькой чёрной токе (приколотой набок шляпке). Маменька увидела меня, что-то сказала своей собеседнице, та повернулась – и я будто бы сходу втемяшился в стену вместе с коляской: это была моя Машка.

Всё сместилось и словно быстро-быстро поехало, заскользило куда-то вбок. Мы сближались: Дуняша медленно катила коляску через всю залу. Время как будто разматывалось из настоящего в прошлое – и одновременно навстречу: лицо юной Машки, отпечатавшееся в моей памяти, как бы совмещалось, сдваивалось с этим новым лицом. Ещё пару метров моя коляска проехала по паркету, ещё пара секунд – и оба лица соединились, слились.

* * *