Тебя все ждут

5

Громы, молнии и удары судьбы не заставили себя ждать.

Мы с Олей и маменькой ещё не допили утренний кофий (они обе были потрясены тем, как легко и ни с кем не посоветовавшись я отпустил Варьку: «Как же ты мог, как ты мог», – твердила Оля), – когда Ферапонт доложил о визите квартального надзирателя и экзекутора.

– Пусть войдут, – сказал я.

В гостиную вошли двое в длинных мундирах: один молодой, чуть выше среднего роста, второй, с жёлтым лицом, примерно Онуфричева возраста или чуть старше, и примерно Онуфричевой комплекции.

– Чему обязан, милостивые государи? – иронично, по-оскар-уайльдовски спросил я, отпивая из чашечки.

– По предписанию, ваше сиятельство, – вперёд выступил молодой (как потом выяснилось, экзекутор). – Составить опись.

– Ка-кую опись?! – ахнула маменька, обращаясь не к ним, а ко мне.

– Для продажи имения с аукциона, – ответил я.

Маменька повернулась к гостям, выпучила глаза:

– Как вы смеете! Перед вами герой Отечественной войны!..

У меня в памяти сразу всплыла наша самая первая встреча в этой гостиной, когда маменька древнегреческим басом ревела: «Герой!.. На колени!..» Теперь, спустя восемь месяцев, от Клитемнестры осталась бледная тень.

– Будет, маменька. Господа исполняют свой долг. Ферапонт, проводи гостей в кабинет.

– Что же это? – в тон маменьке и тоже как обвинение мне, только потише и поубедительней, проговорила Оля. – Нас выгонят из дому?

* * *

Едва ступив на арену, опытный гладиатор одним беглым взглядом окидывает противников и сразу же понимает, кто чего стоит: с кем можно будет расправиться мимоходом, а с кем придётся чуть-чуть повозиться. Это видно по стойке противника, по тому, как он держит меч, по напряжению в согнутой спине – а главное, по глазам.

Когда мы с Дуняшкой въехали в кабинет (она, как всегда, точно чувствовала настроение сцены, катила не торопясь), экзекутор, пахнувший свежим бритьём, изобразил смешанную, «двойную» пристройку: пристройку сверху, как полагалось лицу при власти по отношению к несостоятельному должнику – и одновременно пристройку снизу, как должен был мелкий дворянчик смотреть на родовитого графа (или эпизодник – на телезвезду). Уже то, что он взял на себя эту двойную задачу, показывало, что он актёр. Пусть не очень уверенно, не очень ярко – но всё же горел в нём некий внутренний огонёк.

Второй, игравший квартального, был, очевидно, вообще не актёр, а типаж из массовки. На жёлтом лице он держал одно и то же брюзгливое выражение, как будто мучился животом, – но я-то видел, что он дико боится камер, боится площадки, боится сделать или сказать не то, и от ужаса закрывается наглухо.

– Дом с каменным и деревянным строением… – диктовал молодой экзекутор, оглядываясь по сторонам, и глазки у него блестели, как у ребёнка в парке аттракционов. Он, наверное, сто раз видел по телевизору интерьер Дома Орловых, – и вот он внутри, играет с одним из ведущих актёров! (Я испытывал то же самое, когда впервые играл сцену с Паулем Целмсом.)

Старший, сидя на месте Онуфрича за конторкой, записывал.

– Имеется ли план дома, ваше сиятельство? – осведомился экзекутор. – Чертёж?

– Эй там! позовите мне Ферапонта. Ещё что-нибудь интересует вас, милостивые государи?

– Необходимо знать, сколько в доме людей.

– Хм… Ну-у… Двадцать, может быть… Тридцать…

Экзекутор взглянул на меня, как один знакомый автомобилист, когда я не смог ответить, сколько лошадей в моей «Кие».

– Должна иметься ревизская сказка, – подал голос жёлтый из-за конторки.

– Да, ваше сиятельство, распорядитесь найти в бумагах…

Как он смел диктовать мне?! Я метнул из глаз молнии… и тут вспомнил про свою лысинку. С голой макушкой молнии не помечешь. Я чувствовал её как рану, как брешь. Плешь как брешь. Я должен был защищаться не прямо, не с открытым забралом – а так, как защищается раненый. Боком, ползком, изворачиваясь, уклоняясь…

– Ферапонт, вызови сюда всех людей, кто не занят. А вы, господа, начните с Дуняши. Извольте, опрашивайте.

Эти двое переглянулись.

– Имя? – гавкнул квартальный. – Отечество, прозвище?

– Графова, – кротко сказала Дуняша. – Авдотья Васильева.

– Сколько лет тебе, знаешь?

– Двадцатый год…

Я их переключил на Дуняшку, чтобы нащупать линию поведения. Для меня как для графа это была новая ситуация – унижение, почти допрос… Зато – обстоятельства близкие и понятные зрителю. Зритель должен быть на моей стороне… Как мне действовать, как мне драться, каким оружием? Надо помнить, что я уязвим… Значит, я избегаю прямого боя. Уворачиваюсь от ударов. У меня не прямое движение, а извилистое…

– Дети есть у тебя? – давил жёлтый.

– Дочь Глафира. Четвёртый годик пошёл.

Как неожиданно, подумал я. У Дуняши ребёнок. Интересно, в реальности тоже? Нет, быть не может. Она сама ещё девочка…

Но всё это промелькнуло пунктиром по краю сознания. А внутри, в самом центре (может быть, примерно так женщина на пятом месяце впервые чувствует шевеление в животе), мне почудилось, что вот-вот я нащупаю что-то невероятно важное, новое. Что-то связанное с «изворачиваться», «уворачиваться»… Сейчас, сейчас…

6

– Кто отец?

– Отца нет. Глаша осталась дома… в Опалихе… с матушкой.