Тебя все ждут

– Вздор, вздор, глупости, – сказал я мягко и взял её за руку. – Пойми, Оленька: твой отказ ничего не изменит. Только представь себе: ты откажешься от своего счастия, а дом всё-таки будет продан, я сяду в яму… Насмешка, не правда ли? А каково будет маменьке, каково будет мне! Ты лишишь нас единственного утешения – что ты устроена. В конце концов, если ты станешь княгинею Долгорукой, у тебя будет возможность нам помогать…

Я вдруг заметил то, чего восемь месяцев с лишним не замечал: в её левом глазу была крапинка. Хрусталик – бледного голубого льдистого цвета, но под зрачком – коричневое вкрапление. Она живая! – подумал я. Настоящая! Мне стало тепло, горячо. Она была очень близко. Я смотрел ей в глаза. Всё постороннее меркло. И пусть. Только мы. Ты и я, Гололобова и Орлов, оло-ло-бо-ло, голо… В одном доме, под одной крышей, я знаю, ты иногда остаёшься здесь на ночь, должны быть уловки, лазейки без камер, чтобы я мог пробраться к тебе или ты ко мне…

– Хорошо, пойду замуж, – внезапно сказала она.

Я не сразу очнулся.

– Подумай. Подумай ещё. – Я немного охрип, это было правильно, хорошо: чудовище волновалось. – В тебе столько жизни. Прожить годы в любви – лучшее счастие женщины. Двадцать лет, тридцать лет прожить с тем, кого выбрало твоё сердце, носить и рожать детей. Но исполнять обязанности жены без любви… Какое это должно быть мучение, какая скверность! Спроси своё сердце: любит ли оно этого человека? Поди и скажи ему: да или нет.

Она встала. Я крикнул вдогонку:

– Да или нет! Да или нет! Да или нет!

11

Оля вышла, а я уставился на иконы (иконы висели везде, в каждой комнате, кроме диванной, ломберной и бальной залы), задвигал губами.

Сколько времени нужно, чтобы ответить «нет»? – думал я. Минута?.. Минута прошла… Две прошло…

Мне было зябко и как-то пусто внутри.

А если она всё-таки уйдёт с ним? И что я? Останусь с маменькой? Невозможно. Не выдержу, сдохну от отвращения. Ни за какие деньги. Уволюсь…

Минут через десять по дому будто бы прошёл ветер. Простучали шаги Мишеля по коридору, хлопнула дверь.

Другие шаги, знакомые, лёгкие – она вбежала в гостиную: глаза мокрые, губы, мне показалось, припухли. Как соблазнительна девушка, которая только что плакала или проснулась…

– Оленька…

– Ну, чего вы хотите ещё?

– Ты отказала Мишелю?

– Довольны вы?

– Оленька, милая моя, дружочек, тебе самой было бы скучно с ним…

– А с вами разве не скучно?

Я как будто с размаху на полном ходу натолкнулся на что-то и инстинктивно выставил руки, чтоб не упасть. Попробовал улыбнуться:

– Тогда зачем же ты ему отказала?

– А вы – зачем отказали своей баронессе? Зачем прогнали старого князя? А Митеньку? Кто вас просил?! Милый Митенька, милый мой Митенька, с ним одним я могла пошутить, посмеяться, так было покойно с ним, так надёжно… А вы оскорбили его, унизили, смешали с грязью, выбросили, как собаку! Вы губите всё, разрушаете, портите!

Мне почудилось, что я теряю опору, что кресло вот-вот завалится набок.

– Но Оленька, друг мой, ведь ты не любишь Мишеля и никогда не любила…

– Кто вас просил говорить это вслух? Неужто не знаете главное женское правило: пока не сказано, не существует, можно не замечать! Да, да, он скучный, унылый, он безопасный – как вы! Бессмысленный и безопасный! И что?! Боже мой, да я вышла бы за любого, только не видеть вас больше! Как вы мне надоели, как мне надоел этот дом! «Наш дом», «наш дом», – передразнила она. – Одно и то же годами, десятилетиями, те же лица, те же слова, та же ложь… Вы посадили нас в эту клетку, – она очертила комнату, но в кадре должно было выглядеть так, будто она обвела границы экрана, – но тех, кто молод, кто жив, вы не можете запереть! Потому что вокруг – целый мир! Может, вам он не нужен – но нужен нам, нужен мне. Боже мой, с кем угодно, куда угодно, только подальше от вас. Чтобы больше не видеть вас и не слышать!..

Зачем она это делает? – подумал я. Мне почудилось, что она обращается не ко мне, а к какому-то множеству, к толпам, как я сам обращался в своей «тронной речи»… Она всё это зрителям говорит? Шоуфюрерам? Президенту?

– «Любишь», «не любишь», – передразнила она. – Мало что вы пытаетесь нас запугать, вы ещё хотите предписывать, чтó нам думать и чувствовать. Вы не знаете, вы забыли, что чувствуют живые люди. Вы думаете, что все такие же мёртвые автоматы с пустыми глазами! Вы любите только одно: свой покой, свою власть!..

– Оленька, я не верю своим ушам… – наконец выдавил я.

– А придётся поверить! Вы злой ограниченный человек!

– Оленька, всё, что ты говоришь, очень несправедливо. И больно…

– А вот это всем безразлично. Вы поняли меня, граф?

Она приблизила своё горячее лицо к моему и, глядя мне прямо в глаза своими ясными светлыми кристаллическими глазами, с ненавистью, в которой уже нельзя было ошибиться, очень раздельно, подчёркивая каждое слово, повторила, как мне показалось, что-то выстраданное, очень важное для себя: