Тебя все ждут

– То, что вы чувствуете, – ни-кому в мире не интересно… И знаете что? – отодвинулась. – Вы меня убедили. Не нужно Мишеля, с ним так же невыносимо скучно, как с вами. Лучше я отравлюсь. Или сбегу с первым встречным, как Варька, только чтобы не видеть вашу физиономию, самодовольную, толстую, ваш двойной подбородок… Уйдите! Уйдите вон! Вон!

Я хотел повернуть колесо, но не смог: коляска вдруг сделалась неподъёмно тяжёлой. Ко мне подбежала Дуняшка – я, как всегда, напрочь забыл про неё, а она всё это время присутствовала при моём унижении, и теперь, не поднимая глаз, схватилась за спинку коляски с такой неослабной готовностью, с таким участием, что у меня аж горло сдавило от злобы: «Чего не смотришь? Что дышишь, корова, скотина?» – хотелось мне заорать.

* * *

Мрак навалился на меня, тяжесть и мрак. Даже наушник казался мне неимоверно тяжёлым, свинцовым, он тянул голову вправо и вниз, хотелось вытащить его, выбросить. Я даже не смог сделать вид, что молюсь: перекрестился и лёг.

Ужасно было, что и под закрытыми веками я продолжал видеть заплаканные глаза, они казались ещё прозрачней, пронзительней, губы выплёвывали в меня: «скучный!», «толстый!», «двойной подбородок!»…

Сомнений не было: она меня целенаправленно уничтожала – так же, как я недавно поступил с Митенькой. Она меня по-настоящему ненавидит, подумал я… Но за что?

А может, я просто ей до смерти надоел? Она восемь месяцев провела со мной в одном небольшом помещении, она меня не выбирала, так же как я маменьку не выбирал… Может, это не ненависть, а раздражение? Оно копилось, копилось – и вырвалось. Хотя, с другой стороны, непонятно, что хуже: ненависть или…

О чём я думаю? – оборвал я себя. Какая разница: «раздражение», «ненависть»… Всё, забудь про неё. О другом беспокойся: как дальше играть? Как существовать на площадке? Что делать?

Но такое бессилие, такая тьма угнетала меня, что даже с закрытыми глазами хотелось зажмуриться изо всех сил, провалиться внутрь глаз, внутрь зрачков, сквозь бетонный пол павильона, и глубже…

* * *

– Доброе утро, ваше сиятельство… Пора вставать, просыпайтесь… Граф?..

Я обследовал темя. С этого начинается у меня каждый день: может, лысина волшебным образом заросла? И, как всегда, нащупал гладкое, гадкое пятнышко.

Руки были такие тяжёлые, что я даже не стал, как обычно, креститься, махнул кое-как: к чёрту, к чёрту, потом. Ноги как тумбы. Свинцовая голова: ни заснуть не смог толком, ни толком проснуться. Дуняшка перенесла меня в кресло, я ей не помогал.

В ванной с трудом встал с коляски, дотащил ноги до умывальника, опёрся на него всем весом, чуть не перевернул.

Тут я увидел на раковине комара. Точней, карамору – знаете, такой большущий комар, нелепый, очень членистоногий. Странно было увидеть в останкинских недрах существо из внешнего мира. Я даже на минуту забыл про свои несчастья. Умылся. Выронил полотенце.

Ладно, чего хитрить, какой смысл. Я же правду пишу. Нарочно уронил, бросил на пол. Я же бедствую, я потерял Ольгу, мне тяжело – что хочу, то и делаю. Брошу на пол, Дуняшка поднимет.

И правда, не говоря ни слова, нагнулась за полотенцем: широкая атлетическая спина округлилась, тяжёлые груди провисли, выпятились… Вдруг слюна во рту стала едкой, как при изжоге: я почувствовал, что Дуняшка – моя крепостная, моя раба. Я могу её не стесняться.

Обычно я раздеваюсь за ширмой, а тут – это было как-то связано со вчерашним, только не могу сейчас сформулировать, как именно: может, я хотел ещё больше унизить себя? и её заодно? показать презрение к ней и к себе? – в общем, я, не прячась за ширмой, разделся – и одежду бросил на пол тоже. Старательно на меня не глядя, она нагнулась и собрала.

Я сел в ванну. Дуняшка стала зачерпывать из ведра кувшином и доливать, чтобы ванна не остывала. Пока струйка воды лилась в пену, звук был глухой. А когда в пене образовалась проплешина, то в эту голую воду струя падала громко, дробно. Звук повторялся через равные промежутки. В тишине было слышно, как шуршит пена и лопаются пузырьки.

* * *

Поймите, я не оправдываюсь…

Нет, я оправдываюсь, конечно. От вчерашнего стресса, от безнадёги, от жуткой усталости, от постоянной бессонницы – я провалился в какое-то ненормальное состояние. Не знаю, бодрствовал я или спал. У меня абсолютно выключилась голова. Осталось голое тело и его части, или, как выражались у нас в девятнадцатом веке, члены. Глаза стали выпуклые, налитые. Я был не человек, а тяжёлое сонное заколдованное животное, например, бык. Да, бык. А Дуняшка – корова. Большая корова, здоровая, потная, молодая, с широким крупом, с тугим круглым выменем…

Я поднялся, пена широко выплеснулась из ванны, с меня потекло. Двумя руками я зачерпнул воды с пеной, донёс до Дуняшки (она не повернула ко мне головы, но и не отодвинулась, замерла) – и то, что не успело пролиться, вылил на её огромную грудь.