Тебя все ждут

В это время Маринка перевернулась и сквозь сон проговорила тонким обиженным голоском: «У меня черника в зубе застряла, а ты не сказал…»

Я укусил себя за ладонь, чтобы не захохотать.

Она это сказала с такой обидой, и в то же время так по-детски доверчиво, словно я был всеведущим и всесильным: я не только мог знать, что у неё между зубами застряла кожица от черники (или, не знаю, какое-нибудь зёрнышко или хвостик) – больше того: я должен был знать это заранее, чтобы её предупредить. Я был властен это исправить, от всего на свете мог защитить. Она пробормотала эти бессмысленные слова, а я почувствовал себя владыкой мира.

А вслед за желанием расхохотаться и вслед за гордостью меня накрыло другое чувство. Не знаю, как его описать. В нём было и то, что они оба беспомощно спят, а я, большой и сильный, о них забочусь. И Сейкина худоба, и этот пронзительный запах… Жалость?

Не жалость. Я бы знаете как сказал: чувство недостижимости.

Несмотря на всё это жалкое, бедное, несовершенное, недолговечное – а может, наоборот, благодаря этому бедному ощущалось яснее: внутри них обоих, внутри Сейки, внутри Маринки – было что-то такое, до чего никак невозможно дотронуться, дотянуться, добраться…

В юности я (и, уверен, не я один) пытался добраться до этого через секс. Но я знал, что даже если сейчас вытащить Маринку в спальню, раздеть и по праву мужа вдолбиться так глубоко, как только возможно физически, вывернуть наизнанку, добить до самого дна – этого не достичь.

Даже если взять острый нож и разрезать – всё равно не добраться до этого недостижимого, что внутри.

Если разгрызть зубами и съесть – не поможет.

Вот я и думаю, что это за чувство такое, как оно называется? Невыносимое чувство недостижимости. Чувство того, чтó есть внутри другого, и присвоить это нельзя.

Вряд ли это «любовь». Может быть, что-то рядом с любовью, что-то сопутствующее любви…

А с другой стороны, если и тут не любовь, тогда где?

16

Да, и знаете, всё-таки вы были правы.

«Подвиг» я совершил не для Сейки. Внешне – для Сейки и для семьи, а в глубине души – для себя.

За всё время его болезни я один-единственный раз съездил с ним на переливание и ещё один раз – на консультацию. А так ездила всегда Марина. А я «работал».

Хотя почему в кавычках, я правда работал. Старался работать нон-стоп. Если спектаклей не было, брал любую халтуру, лишь бы попозже прийти домой. А лучше всего – на гастроли с какой-нибудь антрепризкой или на съёмки.

Я врал Марине, что уезжаю на день-два раньше, а приезжаю на день-другой позже, и проводил время с барышнями. Если всё-таки выдавался свободный вечер – как, если помните, накануне той самой озвучки про птиц, двадцать девятого ноября – шёл выпивать с приятелями, да с кем угодно: мол, «имею я право расслабиться раз в полгода?»

Сколько же времени я потерял.

Если подумать, я почти не знаком с моим сыном. А он удивительный человек. Благородный.

Даже не знаю, в кого. Не в меня. Может, в дедушку? В смысле, в моего дедушку, в Алексея Ивановича, в его прадеда. Или в кого-нибудь из Маринкиных? Или в кого-то по линии моей мамы, алтайской?

Я вам написал (ещё давно), что он не жаловался, потому что стеснялся. А сейчас думаю: нет, он старался нас, своих родителей собственных, не напугать, не обременить, – как старший заботится о тех, кто слабее.

Сколько часов, сколько дней мы могли бы провести вместе. Он сознательный человек, мы обо всём могли бы поговорить…

Хотя даже сейчас я не знаю, как говорить о том, что, может быть, его ждёт. Надо ли говорить об этом вообще. Посоветуйте. Вы должны понимать в этих вопросах.

* * *

В последнее время у меня чувство, что «Дом Орловых» уже практически сдулся. Или, по крайней мере, моё пребывание здесь подходит к концу. Завтра бал, Ольга встретится с «Шахом», я выпью очередную порцию «эликсира», и мне, как в вашем Евангелии, скажут «встань и ходи». А я не хочу вставать. И ходить не хочу. Мне нужно ещё посидеть и подумать, желательно в одиночестве и в тишине.

Смотрю на проклятую колбу с ненавистью. Дуняша всё норовит убрать её, а я каждый раз ставлю ближе к краю стола.

Скажите, а шоураннеры с вами советуются про моё душевное состояние? Должны советоваться. Если нет – вы ведь можете как-то выйти на них? Попросите, чтобы мне дали ещё немного времени. Скажите, что я травмирован психологически, что я сорвусь, что-нибудь в этом роде. Вы всё знаете обо мне. Может, не всё, но больше, чем я сам знаю.

Если вы можете что-нибудь посоветовать – посоветуйте.

Только не это: «пригласить Бога в свои обстоятельства», – я ничего этого не понимаю, не знаю, как «пригласить». Пригласите вы сами, если умеете. Я разрешаю. Хуже точно не будет.

Всё, мне говорят, что пора молиться и спать, завтра важный день, бал.

А вы, кстати, можете помолиться? Не так, как я, а как-нибудь по-другому? За Сей Сеича, за меня, за Марину, за нас за всех.

♦