Тебя все ждут

Я оставил А. с этим письмом один на один, прогулялся по павильону и вполголоса попросил охранника быть наготове. Я подумал: актёр, подвижная психика… Мало ли, закричит, зарыдает, захочет разбить что-нибудь…

В закутке было тихо. А. мог уже прочитать несколько раз. Я подождал ещё пару минут и вернулся. Садясь за стол, украдкой взглянул на него. А. сидел с опущенной головой. Слёз видно не было. Он что-то невнятно проговорил, кажется: «Я так и знал». Или просто: «Я знал».

Будто бы я не читал его письма. Ничего он не знал, думал исключительно о соперничестве с Красовским и с Грдляном, о запутанных отношениях с «барышнями». Поймите правильно, я ни в коем случае не осуждаю. Просто не верю и никогда не верил в предзнаменования и предчувствия, не люблю эти разговоры: «ах, если бы раньше поставили диагноз», «если бы дали не это лекарство, а то…» Считаю, что это судорожные попытки изобразить контроль над тем, что априори контролю не подлежит.

Знание – это ведь тоже своего рода контроль. «Я знал». Ничего ты не знал.

Впрочем, если кому-то эти иллюзии помогают – пожалуйста. В любом случае это лучше, чем биться в истерике и ломать оборудование.

– Дайте что-нибудь выпить, – попросил А.

Я только руками развёл:

– Спиртного нет.

На самом деле, я мог подняться к себе на одиннадцатый этаж и взять в кабинете бутылку виски. Но распитие в павильоне было мною же запрещено под страхом немедленного увольнения по статье. Налей я ему хоть рюмку – здесь, на глазах у охранника, – завтра вся группа знала бы, что теперь в АСБ-29 можно употреблять. Он-то, А., думал я, сейчас, возможно, уйдёт и никогда не вернётся – а мне ещё неизвестно сколько работать, держать всех в узде.

Теоретически мы могли бы подняться ко мне в кабинет. Но потом пьяные слёзы… Меня учили, что если человек в стрессовой ситуации, с ним следует обращаться жёстко. Не давать ему провалиться в саможаление. Для его пользы. Это как держать в руках живую рыбу: если ослабить хватку, она станет биться, выскользнет – и сама разобьётся, и тебе чешуёй поранит руки. А сожмёшь крепко – попробует пару раз дёрнуться и успокоится.

Поэтому я сухо сказал:

– Спиртного нет. Могу приготовить чай.

Что-то в его лице – чего я никогда раньше не замечал – проступило ещё сильнее. Я не мог разобраться, что это. Страдание? Да, но не только. Страдание и достоинство – но и что-то ещё. Мне всегда казалось, что в А. не хватает чего-то важного. Будто он из папье-маше. А сейчас этого ощущения не было. Наоборот…

– Можете позвать священника? – вдруг спросил он.

– Вы имеете в виду, сию минуту? Сейчас половина двенадцатого. Священники спят.

– А письмо написать я могу?

– Да, конечно. Пожалуйста.

Я дал ему шариковую ручку и лист бумаги. А. никак не мог справиться с ручкой: было видно, что она кажется ему маленькой и неудобной после гусиных перьев. Кое-как приспособился, начал писать. Остановился, перечеркнул. Написал ещё. Снова перечеркнул.

Я проверил все мессенджеры. Ответил Римме, что да, сценаристов можно отпустить в буфет минут на сорок. За это время станет понятно, А. остаётся – или с ним тоже внезапно случился удар. Распределил кое-какие дела на завтра. Вынул из сейфа коробку с фальшивыми драгоценностями, стал сверять их по списку… Заметил, что А. уже какое-то время не пишет, а просто сидит, глядя перед собой.

– Вы закончили? – спросил я.

Он протянул мне листок.

Поскольку это письмо было написано до расторжения первого договора, на него у меня есть права. Письмо короткое, и я, не рискуя запутать читателей, в кои-то веки могу привести текст в нетронутом виде, т. е. с сохранением авторской логики, орфографии и пунктуации.

♦