Телега времени

Свой народ любит
топором голубит.
Нет дорог нигде грязней.
Нет нигде царя грозней!

После каждой частушки горожане награждали куклу и скомороха громким смехом и поощрительными возгласами.

— Для народу хороши:
кистени и бердыши,
самострел и скорый суд,
кандалы и цепи с пуд,
да ружья-пищали,
чтоб от страха все пищали!..

— А-ну, пшел отсюда! — выскочил на крыльцо кабатчик. — Опричников накличешь! Беды не оберешься!.. Ступай в другое место зубы скалить!..

Толпа дружно на него зашикала, а Петрушка продолжал костерить царя:

— Это только, братцы, встарь
был с народом государь.
Нонче царь пошел не тот:
сам — в парче, в дерьме — народ!..

Тимка только достал фотоаппарат и успел сделать один фотоснимок, как внезапно раздались чьи-то бравые выкрики:

— Гойда, гойда!

Горожане тут же бросились врассыпную.

Кабатчик вбежал в избу, крепко захлопнул за собой дверь.

Тимка и Святик схоронились за забором.

Из-за угла выскочили три всадника. Это были опричники — личные воины Грозного царя, которые творили по всей Руси — чего хотели. К их седлам были привязаны собачьи головы и метлы.

— Какой кошмар!.. — Святика аж передернуло.

Всадники окружили кукольника. Один из них, самый рослый, нагнулся, поднял его за шиворот и, вытащив из ширмы, бросил перед собой поперек лошади.

— Гойда, гойда! — закричали они, и копыта вновь застучали по мерзлым сосновым бревнам.

Поднялся ветер. Он закружил в воздухе снег, завьюжил следы подков, замел ширму посреди пустой улицы…

Святик приподнял одно ухо:

— Там кто-то плачет…

Они с Тимкой подбежали к брошеной ширме.

Под ней, весь запорошенный снегом, сидел Петрушка и, покачиваясь из стороны в сторону, жалобно выл:

— Был я вредный,
теперича — бедный,
разбит, простужен,
никому не нужен!..
Без Петрухи-скомороха
ох, как тяжко! Ой, как плохо!..

— Не плачь, — сказал ему Тимка.

Петрушка поднял голову.

— Я не плачу… Я страдаю. — Он громко шмыгнул своим красным носом, который стал ещё краснее от слез.

— Не страдай, — попросил Святик. — Мы поможем.

Петрушка хотел громко расхохотаться, но лишь печально улыбнулся:

Зарубило злодейство
скоморошье действо!
А ведь как жили!
Песни пели,
стишки творили,
царя ругали,
вот и — пропали!..

— Ничего не пропали! — стал утешать его Тимка. — Знаешь, где твой кукольник?

— Знаю, — ответил Петрушка. — В острог его повезли, куда ж еще?!.. Мы с Петрухой там уже были. За бродяженье. «В другой раз попадетесь, — грозили нам, — язык вырвем.» А какой кукольник без языка?..

— Далеко до острога?

— Весь путь — в одну шутку, — грустно пошутил Петрушка.

— Ну, так полезай ко мне! — и Тимка помог ему забраться в карман своей куртки.

— Ширму не забудь, — напомнил Святик и побежал вперед по следам опричников.

Острог стоял в центре Зуева. У ворот мерз мордатый часовой с бердышом в руке и кнутом за поясом. Он постукивал сапогом о сапог, будто пританцовывал.

Завидев парнишку с собакой, глазеющего на острог, опричник надул толстые щеки ещё больше, распушил усы и, выставив оружие, спросил:

— Чего надобно?

— Хотим душу вам повеселить, — миролюбиво сказал Тимка. — Небось, стоять весь день вот так тошно?..

— Ох, и тошно!.. А чем веселить будете?

— Действом потешным.

— Это я люблю… — заулыбался часовой и приготовился смотреть.

Тимка надел ширму, а Святик юркнул под её полог.

И тут над ширмой появился Петрушка:

— Добрый день, господин опричник!
Позвольте раскланяться с вами лично.
Посмешить-потешить,
лапшу на уши навешать!..

— Гы-гы-гы-ыы!.. — загоготал довольный часовой.

А Петрушка запел:

— В нашем царстве-государстве
разудалое житье:
то — безделье, то — мытарство,
то — обжорство, то — нытье.
Кто — с овцой, а кто — с овчиной,
кто-то — с суммой, кто — с сумой.
Ну, а так — все чин по чину!
Ах, ты ж, Боже мой!..

Улыбка сползла с лица часового. Он стал внимательнее прислушиваться к словам.

В нашем царстве-государстве
то — поминки, то — гульба.
То — любовь, а то — коварство,
то — затишье, то — борьба.
То — веселье, то — кручина,
или — пост, или — запой.
Ну, а так — все чин по чину!
Ах, ты ж, Боже мой!