Телеграмма из Москвы

-- Гм, того этого... -- на секунду смутился Столбышев, но сразу же взял себя в руки и, с присущей каждому коммунистическому руководителю ловкостью, мигом свалил всю вину на другого: -- Эх, товарищ Маланин! Вот и понадейся, того этого, на тебя! Десять инструкций о воробьях написал, а главное забыл. Не государственное отношение, так сказать. Воробья надо хранить в помещении, а где оно? Где, я тебя спрашиваю?!! Вот из-за таких, того этого, как ты...

Чем больше чувствовал за собой вину Столбышев, тем яростнее и длиннее выговаривал он подчиненных, валя на них всю вину. Благодаря этому, скопированному с больших коммунистических вождей маневру, Столбышев держался на шатком положении секретаря райкома на редкость долго и выходил из всех бед сухим, утопив не мало других менее проворных товарищей.

"Если хочешь быть преуспевающим, надо быть безгрешным. А для того, чтобы быть безгрешным, надо иметь козлов отпущения", -- рассуждал Столбышев, совершенно правильно оценив обстановку в среде сильных мира коммунистического. Разнос очередного козла отпущения Маланина, длился почти полчаса. Под конец Столбышев, чтобы лишний раз доказать, что только он один выводит район из всех трудных положений, воскликнул:

-- Я сам, того этого, засучив рукава, возьмусь за дело! Уж я не сплошаю! Я найду помещение! Давайте мне воробьепродукцию!

Но воробьепродукции не оказалось в наличии. На столе лежали несколько перышков и две лапки с демократическими путами, а рядом сидел кот Васька и горестно вздыхал.

Два председателя колхозов, сошедшиеся на пустыре имени Сталина для очередного тайного совещания, услышали надрывный визг.

-- Кому назначено, не миновать судьбы! -- мрачно заметил первый.

-- Пора за дело, я сигнал уж слышу! -- трагическим речитативом ответил второй, приняв стенания Васьки за голос невыполнившего воробьепоставки коллеги.

Весь накопившийся за ночь гнев Столбышева обрушился на кота. Не считаясь, как то и положено в СССР, с прежними заслугами последнего, спасавшего на протяжении многих лет десятки тонн райкомовских бумаг от антипартийной деятельности мышей, Столбышев применил к нему методы, известные под названием "не допущенные законом", но которые являются постоянным и излюбленным методом в одном из самых работоспособных советских министерств. Освободив воробья от дальнейших пыток марксизмом, Васька сам принял мученический венец и, спасаясь от карающих рук, сделал еще одно доброе дело. По слабости натуры, он изгадил все бумаги на столбышевском столе, где происходила экзекуция, а потом опрокинул на них чернильницу. Бумаги сплошь покрылись однородными, краской и содержанием и невозможно было уже различить на них имена более чем двадцати ответственных работников района, обвиняемых в преступном саботаже воробьепоставок.

На следующий день, когда в "Орешниковской правде" появился посмертный портрет воробья с подписью: "Один из многих, заготовленных в районе, полнокровных и долговечных экземпляров", в райком стала поступать первая продукция. Так, после долгого шума и мытарств, началась кампания по выполнению правительственного задания. А раз началась кампания, то, разумеется, начались новые мытарства, поднялся новый шум и полезли наружу недочеты. Первый недочет помог вскрыть дед Евсигней. Когда к вечеру мощный аппарат райкома принял уже пять воробьев, заприходовал их в книги, заполнил на них десятки анкет: цвет, рост, самка или самец, если самец, то почему? и т. д. -- и в общем истратил на оформление воробьиных бумаг 360 рабочих человеко-часов, в райком явился дед.

-- Нет воробьев, -- заявил он с порога

-- То-есть, как нет? -- переспросил Маланин, указывая на кучу оформленных бумаг.

-- Бумажки есть, а воробьев нет! -- авторитетно подтвердил дед Евсигней.

Срочно составленная комиссия из четырнадцати человек во главе со Столбышевым на рысях потрусила к коровнику колхоза "Изобилие". В этом здании, после изгнания из него коров, -- не подохнут на улице, чай, колхозные, привычные, -- было устроено "воробьехранилище". Первым в воробьехранилище вошел Столбышев, остальным же членам комиссии и не надо было входить: через огромные щели в стенах они и так видели, что помещение пусто.

-- Маланин! -- заорал Столбышев, просовывая голову в стенную щель. -Опять негосударственное, нерадивое, так сказать, отношение?

И тут, совершенно не понимая пагубных последствий, козел отпущения Маланин стал на столь же проторенную, сколь и пагубную дорогу, которая привела миллионы партийцев в концлагери Дальнего Севера и еще ближе -- в подвалы органов госбезопасности на предмет беспересадочной переправки в мир, где отсутствует классовая борьба. Маланин начал обвинять старшего:

-- Позвольте, товарищ Столбышев! Я это помещение вижу впервые! Вы его сами выбрали, вы и виноваты!