Телеграмма

—      Видишь ли, девочка моя, — начал я разъяснять свой необдуманный вопрос. — Если я женюсь, то у нас в доме появится какая-то женщина в возрасте от двадцати до тридцати лет. Это будет не гостья, но и не прислуга. Это будет твоя мать и моя жена. И значит, она будет вправе высказывать свое недовольство и все поворачивать на свой лад, якобы ради твоей же пользы. Слыхала песню про мачеху? Обычно так и бывает, это вполне возможная вещь. Особенно если у нее будут свои дети. Если появится мальчик, то вы с ним, может быть, и подружитесь, но тебе неизбежно придется стать его нянькой. Хуже, если у нее родится дочка, особенно некрасивая. Вот это будет твоя беда. Еще хуже, если эта женщина подчинит себе твоего папу. Прежде всего она расстроит нашу дружбу. Я буду строго корить тебя за малейшие проступки — правда, только при ней. А когда за тобой начнут ухаживать, тебе придется совсем плохо. Ты будешь вынуждена дружить с каким-нибудь уродом, не имеющим надежд на будущее, только чтобы твоей мачехе не стало завидно. А когда ты выйдешь замуж за этого своего урода, она тебя прогонит. Потому что ей не захочется взваливать на себя ваши заботы. Я ничего не смогу сделать. Буду, наверное, помогать тебе потихоньку от нее, да от этого какой толк...

Синта молчала. Но слушала внимательно и что-то думала.

—      А может, все сложится совсем иначе, — продолжал я после паузы. — Может, это будет женщина, которая залатает все прорехи в нашем домашнем быту, как хороший подрядчик ремонтирует дом. Мы никогда больше не будем чувствовать себя приниженными и никому не нужными. Она всегда сумеет поддержать наше чувство собственного достоинства. Это поможет нам держать хвост пистолетом. Она станет тебе товарищем по играм, выслушает и утешит тебя в грустную минуту, разделит со мной твою любовь и привязанность, ныне сосредоточенную на мне, и ты сможешь взглянуть на меня более трезво, без излишнего, как сейчас, обожания. Нам будут не страшны никакие письма, телеграммы и известия, потому что мы не будем больше чувствовать себя обиженными судьбой. Вопрос о доблести никогда не волнует тех, кто не подозревает себя в отсутствии доблести, вот что тут самое ценное. Как это будет славно, правда? Ты полюбишь ее? Конечно! Я в этом уверен, Синта!

Синта не раскрывала рта. Эта девочка вообще не имела склонности подделываться к собеседнику, вставляя приятные для него замечания. Она привыкла поступать так, как ей казалось правильным. За это я еще больше любил ее.

Я повернул ее голову так, чтобы она смотрела мне в лицо. У нее было взрослое выражение глаз. Из-за нашей манеры общаться и отсутствия в доме женщин она раньше времени утратила свою детскость.

—      Пора спать, Синта. Тебе невесело? Она спокойно покачала головой.

—      Я тебя замучил серьезными разговорами? Она кивнула, точно заводная кукла.

—      Извини, у меня сегодня что-то ум за разум заходит. Синта кивнула.

—      А сейчас ну-ка спать! — сказал я, шлепнув ее. Синта весело подпрыгнула.

—      Но завтра я пойду с тобой на вокзал!

—      А в школу?

—      Так каникулы же!

—      Ну да?

—      Так как?

—      О'кей!

Она улыбнулась, как должна улыбаться десятилетняя девочка. Вошла к себе.

—      Синта!

Она выглянула из-за двери. Лицо было совсем безмятежное. Сонное, отнюдь не озабоченное. Мне стало совестно смущать ее душевное спокойствие серьезными речами. Я решил ничего такого пока не говорить. Завтра еще целый день впереди.

—      Даю тебе пять минут на укладывание!

Синта улыбнулась.

—      Годится! — сказала она, скрываясь за дверью. Я поплелся к себе в комнату, охраняемую старыми часами. В теле была какая-то невесомость. Может быть, из-за пива. Будто ты и не во сне, и не наяву. Комната в свете керосиновой лампы выглядела неестественно, у меня было такое ощущение, словно это театральная декорация. Я поднялся, вырываясь из объятий кресла. Полез в карман, вытащил телеграмму. Краткий текст на белом официальном бланке, как всякая телеграмма. Я прочитал ее для себя еще раз: МАТУШКА УМЕРЛА ВЫЕЗЖАЙ НЕМЕДЛЕННО ТЧК

Я аккуратно сложил ее, точно так же, как когда-то телеграмму о смерти отца. Заскрежетали часы — насколько мне помнилось, уже во второй раз. Они пробили час ночи.

III

Некий редактор юридического отдела в одном журнале говорил: