Телеграмма

Тут же я сочинил и второй вариант ответа. По тому же адресу, но с другим содержанием. «Сестра! Я ясно представляю себе ту ответственность, которая ложится на меня в связи с тем, что ты сообщаешь. Как порядочный человек, я, конечно, должен приехать, чтобы уладить это дело. Самое лучшее, что можно сделать, — это безо всяких отговорок лично и незамедлительно заняться всем самому. Но я принял вполне обдуманное решение отказаться от своих обязанностей. Если этот поступок неправилен и порочен, то я совершаю его вполне сознательно. Я решил стать неправильным и порочным человеком и готов к любым последствиям этого шага. Среди нас и так слишком мало людей с характером. Мы нуждаемся в убеждениях, таких сильных, как у писателя Мисимы^[3], который покончил с собой исключительно из желания соблюсти принцип. Нам нужна такая твердость духа, о какой повествуется в одной из старинных историй в «Тантри»^[4]: там один царский бупати отрубает себе голову, чтобы исполнить повеление молодого раджи явиться ко двору и в то же время сдержать клятву, данную им покойному радже, — не покидать своего наместничества. Для здравомыслящих людей это нелепость. Что поделаешь. Мне так нравится. Поэтому будь что будет — мне все равно. Я не собираюсь ехать к вам из Джакарты и впутываться во все эти дела, потому что мне там заморочат голову до одурения всяким вздором, за который я должен отвечать. Ты вправе на меня сердиться и осуждать мое поведение. Я могу помочь только деньгами и на днях вышлю почтовый перевод».

Оба письма слишком отдавали литературой. Они, пожалуй, больше подходили для дневниковых записей. Как обычно, я сочинил и третий вариант. Этот вариант был моей излюбленной картой в разных случаях жизни. Он не требовал больших волнений. В нем не сквозили мечты о героизме. Он не опирался на моральные обязательства перед моим собственным прошлым. На эту карту ставит всякий, кто утратил решимость или желание вступать в игру с неизвестными правилами.

В этом варианте я сообщал, что собираюсь в ближайшее время активно включиться в семейные дела. «Да ниспошлет нам господь всяческую милость и да оборонит нас перед лицом всех испытаний, — писал я. — Давайте же вместе молиться о том, чтобы господь даровал нам крепость духа в этих испытаниях, и будем трудиться по мере своих сил, полностью сохраняя веру во всемогущество божье, но в то же время сознавая, что и человеку дана определенная роль в его собственной судьбе, с целью уладить и разрешить все трудности наилучшим образом, так что возникшее неустройство будет незамедлительно исправлено и мы все сможем вновь обратиться к нашим повседневным занятиям и стать людьми нормальными, не вполне нормальными или вовсе ненормальными».

—      Папа, что в этой телеграмме? — спросила Синта из своей комнаты.

До меня только теперь дошло, что девочка тоже волновалась. Вот и еще одна привычная реакция. Получение мною всякой корреспонденции и у Синты стало связываться с тревогой: раз пришло письмо, значит, что-то стряслось. Письмо, телеграмма или еще что-нибудь в этом роде явно стали в доме символами несчастья.

—      Сейчас, детка, — отозвался я.

Я вскрыл злополучный конверт, еще не совсем справившись с волнением. От злости у меня дрожали руки. Вечно людям не дают покоя всякими известиями. Невозможно вести личную жизнь. Я прочел телеграмму про себя. Потом прочитал вслух Синте:

—      Выезжаю из Сурабаи поездом «Бима», встречай.

Синта тотчас появилась в дверях. Видно, она еще не ложилась. Волосы ее были растрепаны, и глаза блестели, как будто она недавно плакала. Меня это удивило.

—      Значит, дядя приезжает? — спросила она таким тоном, точно избавилась от грозящей опасности.

—      Да, завтра надо его встретить на вокзале Кота; нет, Гамбир.

—      Во сколько?

—      Мы потом узнаем. Почему у тебя такие глаза?

Синта улыбнулась. Этой улыбке она научилась у меня.

Грустно, когда ребенок улыбается точно так же, как улыбаемся мы, стремясь освободиться от чего-то гнетущего.

—      Я подумала, что бабушка опять заболела, — ответила она и вытерла глаза, больше не скрывая того, что она делала у себя в комнате. Я не мог удержаться от смеха. Синта сконфузилась, но не убежала. Мне захотелось допросить ее.

—      Ну и что ты подумала еще? — спросил я так, будто обращался к взрослой женщине. По ее лицу опять пробежала тень. У этой девочки вообще была поразительная способность к резкой смене настроения.

—      Я думала, что раз кто-то заболел, то тебе опять надо ехать на Бали, как тогда. А у тебя ведь нет денег на дорогу?

—      Кто сказал?

—      Да вчера ведь, когда пошли покупать масло, ты занял у меня. А сегодня бранился с почтальоном, хотя он каждый день по утрам опаздывает. Значит, наша касса пуста!

—      Ты ошиблась, детка. В лавке у меня просто не оказалось мелочи. Нашей кассой можно пока еще гордиться — по крайней мере думать о ней, не падая в собственных глазах. А почтальона утром я просто разыграл. Этому парнишке надо иногда разнообразить жизнь, чтобы ему не было скучно. Разве ты не поняла?

—      Ну да, это я просто так подумала.