Телешоу «Научи меня любить» (СИ)

Шут не боялся тишины, потому что в какой-то мере считал ее частью себя. Он не единожды замечал, что там, где появлялся он, через какое-то время наступала и она. Особенно ощутимой тишина была в королевских покоях, когда, после стонов, криков и мольбы о пощаде, избранные внезапно замолкали навсегда. И Шут, любуясь изувеченным телом, широко распахнутыми остекленевшими глазами жертвы, струйками крови, вытекающими из чуть приоткрытого рта, чувствовал, как в комнату вползает тишина, как она обволакивает собой претендента на трон, как размещается в каждом даже самом темном углу, наслаиваясь сама на себя. Эта была звенящая тревожная тишина, от которой у Шута начинали бегать мурашки по спине, и ему это нравилось, потому что Шут обожал ощущение страха и собственной беспомощности. И тогда он забирался на кровать к своей жертве, обнимал уже остывающее тело, зарываясь носом в волосы мертвеца, вдыхая смерть и наслаждаясь волшебным моментом холодного безумия. Это ощущение было для Шута очень ценным, потому лишь услышав, как тишина скребется в дверь, он тут же готовился проникнуться ею сполна, каждую секунду, каждым ударом сердца, каждым паническим вздохом и дрожью в руках. Тишина порождала столь любимый Шутом страх, а потому Шут не боялся тишины, он боготворил ее.

Найт не боялся тишины, потому что она ассоциировалось у него с мнимым покоем. После пьяных воплей матери, ее возмущений и недовольства сыном наступала та самая тишина, что будто подводила черту под всем сказанным ранее. Она приносила минутный покой, за которым следовала тревога и ненависть к себе, будь то затишье после очередной ссоры или вслед за бурной ночью, проникнутой стонами наслаждения и нервными смешками. Найт будто бы замирал, и тишина поглощала его с головой, подавляя все чувства, чтобы уже через секунду обрушить осознание произошедшего с утроенной силой, заставить переваривать, обдумывать и обмусоливать каждое воспоминание, каждую ошибку. Особенно страшной была тишина, что наступала после просматриваемых Найтом сцен изнасилования его матери людьми в масках, что творили с женщиной такие непотребства, которые ввергли бы в шок и взрослого, что говорить о ребенке. Тишина, скорее всего, и была тем самым чудовищем, что жило в шкафу мальчика, вот только понял он это далеко не сразу. В детстве многие боятся именно ее – тишины и ее насмешек, когда она разрывается скрипом двери или тихим щелчком – она глумится, исчезая всего на секунду, но тут же поглощая прорвавшийся сквозь нее звук. А дети дрожали и называли ее чудовищем или монстром, что жил под кроватью или в шкафу, потому что думать о том, что она присутствует Везде, было слишком страшно. Найт ненавидел тишину, потому что в свое время она не перегрызла ему глотку, как он просил, именно ненавидел, стараясь заглушить ее музыкой, кликами по сенсорной клавиатуре, вскипающим чайником, шумом воды в ванной или часами с кукушкой, что были куплены назло старому богатею, а, по сути, стали еще одним способом спрятаться от тишины. Она заставляла Найта вспоминать о том, что было до нее, переживать это раз за разом, будто старая кинопленка, начало которой склеили с концом, из-за чего ее просмотр превратился в сплошную мучительную бесконечность. Найт не боялся тишины, он ее ненавидел.

А Дэй боялся. Как маленький ребенок или дикий зверь, он боялся тишины, потому что, по его мнению, с ней приходило одиночество. А Бренди не выносил одиночества. Возвращаться домой, смотреть на пустую кровать, покрытый пылью стол, заваленную грязной посудой раковину и в ужасе понимать, что он один. Что не найдется человека, который бы начал возмущаться по поводу незаправленной постели или из-за разбросанных по всей комнате грязных носков или даже за опоздание. Все то, чем обладало большинство людей и что их бесило, Дэя привлекало и вызывало жгучую зависть. Ведь подобные скандалы давали понять, что есть кто-то, кому не все равно, где ты шляешься по ночам, сколько алкоголя выпил накануне и не потерял ли ты кошелек. Есть тот, кто при твоей пропаже оборвет телефоны, обзвонит все больницы и морги, а, увидев тебя, сам может стать виновником твоего переезда на кладбище. Для Дэя все это было значимо именно потому, что у него этого не было. И тишина, что являлась единственным его спутником годами, не просто его пугала, она доводила до истерики, когда детектив запирался в ванной, садился прямо на холодный кафель, облокотившись на стену, врубив воду на полную мощь и обнимаясь с бутылкой бренди. Иногда Дэй мечтал сойти с ума, чтобы ему виделось, будто бутылка разговаривает – тогда наверняка бы стало куда легче. Но причастность Дэя к третьему поколению сделала из него обыкновенного алкаша, а вовсе не шизофреника, видевшего весь мир иначе, и это угнетало Дэя, когда как тишина по-прежнему пугала его, а бутылка, сколько не проси, не становилась разговорчивей.