Поехали старики мокровские на своих стульях по полу как по льду.
Завизжала, заревела толпа.
Плясуна оторопевшего по полу накренившемуся к другой стенке понесло, прямо к большесолоухским робятам. Там его Софронька чубарый и прихватил. И без слов — смась ему замастырил на всю рожу. И осталась в пятерне Софроновой маска живая. А под маской — морда плясуна владимирского.
Тут и пол перестал качаться, словно и не было ничего.
— Вот какой Серенька перед вами третий ден пляшет! — тряхнул Софрон плясуна за шиворот, старикам показывая.
А в другой руке — маску держит.
Ахнули все. Старики глаза повыпучили. А малосолоухские с оторопью быстро справились, да в двери, в двери, в двери…
Провожали малосолоухских шумно, всем селом до самой речки. Кто дрекольем провожал, кто кулаком, а кто и шкворнем. Долго в ночи звенели голоса да оплеухи.
А пьяный Вяхирь, выкушав после подвига своего вторую половину бочки, спал в лощине за старой ригою мертвым сном, сотрясая богатырским храпом своим крапиву и пугая ночных зверей и птиц.
XXXII
— Оригинал! Оригинал немедленно, zum Teufel[64]
! — вскричал Штейн, угрожающе стуча пивной кружкой по столу и расплескивая пиво, как сперму титана. — Разлагающийся Волохов! Волохов — нанизыватель тайных мраков и миров! Волохов — раздробитель добродетелей! Оригинал! Немедленно подать сюда оригинал, или я разорву вас, как рыбу!Сумрачный даже в минуты веселья Волохов замахал руками, как орангутанг, с которого дикари содрали кожу и отпустили назад в душные джунгли:
— Оригинал в вашей памяти, Штейн, поройтесь в своем пронюханном мозгу!
Штейн с ревом плеснул в него пивом:
— Оригина-а-а-ал!!
Настенька взвизгнула беременной пифией, хлопнула в ладоши:
— Волохов, еб вашу авторучку-мать! Не нарушайте иерархий!
И рассмеялась так, словно жаждала одного — превратиться в хихикающую мраморную статую и остаться здесь, в мастерской Волохова. В последний месяц она обожала инфернально взвизгивать и витиевато ругаться.
— Андрей, мы все жаждем оригинала, — серьезно произнесла Присцилла, сидя на коленях у одутловатого и потно молчащего Аптекаря, из головы которого торчал теллуровый клин. — Нельзя доверять памяти. Особенно в наше время.
Вышедший из туалета Конечный молча показал всем кукиш, налил себе зеленого ликера и выпил залпом.
— Оригина-а-ал! — рычал Штейн.
— Оригинал! — визжала Настенька.
— Оригинал… — закатывала глаза Присцилла, трогая внушительные гениталии Аптекаря.
Волохов потерял терпение:
— Вы — жалкая кучка платоников, мастурбирующая на тени в пещере! Тени, тени — ваши оригиналы! Так хватайте же их!
Подбежав к
Картина Мунка заняла пространство мастерской: шесть богемных персонажей за длинным столом, а у торца — смеющаяся проститутка. От вида обожаемой и лелеемой картины у Пятнышка кровь свернулась в жилах, и он рухнул на залитый пивом дощатый пол мастерской.
— Не имеешь, не имеешь права даже на обморок! — зарокотал Штейн, пиная ногами Пятнышко.
— Он умирает от возможности воплощения, умирает от потрясающей возможности хоть на мгновенье потерять себя! — завизжала Настенька и хлопнула в ладоши. — Ох, ебаные в рот кентавры, до чего же это прекрасно!
Присцилла набрала в рот водки и прыснула на лицо Пятнышка. Он с трудом очнулся.
— Sois sage, ô ma Douleur, et tiens-toi plus tranquille[65]
… — продекламировала Присцилла.— Я с детства не любил овал, я с детства просто убивал, — ответил ей лежащий на полу Пятнышко с неповторимой улыбкой достижения желанного. — Поднимите меня.
Штейн и Волохов грубо подняли его и встряхнули так, словно завистливо желая вытрясти из сердца Пятнышка сладость ожидания воплощения.
— Распределяем, — пролепетал Пятнышко побелевшими губами.
— Я здесь! Здесь! — взвизгнула Настенька и встала на место проститутки, уперев руки в бедра. — Это мое место, темные выблядки!
— Кто бы сомневался! — хмыкнул, рыгая, Конечный.
— Аптекарь! Вот твое место! — Палец Штейна указал на господина с выпученными в бездну бельмами.
Аптекарь потно повиновался.
— А я здесь. — Присцилла выбрала себе маловразумительного персонажа неопределенного пола, косящегося на восседающего рядом печального бородача.
— Я рядом с тобой, мудрая Присцилла! Хоть и безбородый! — рокотал Штейн, занимая место бородача.