Тельняшка под рясою

— Разве я сама решилась бы придти? Я ведь не погибель твоя сатаной засланная. По Божиему попущению пришла отпустить твою душу на небеса. Пора, Лукич, ничего не поделаешь. Свою меру любования с Жизнью ты сполна исчерпал. Пора…

— Ну, пора — так пора. Ты только не обижайся, что Безносой назвал. Сама ведь знаешь — все тебя на этом свете так кличут.

— Знаю, знаю… Я уж привыкла!

— Сказать честно, я тебя со дня на день поджидал… Да поставь косу-то в угол, не топчись, садись, где место найдёшь. Потолкуем перед дорогой. Говоришь, ты не погибель моя? А вы что, не сродни друг дружке? На фронте, помню…

— Как можно, Лукич! Учёный человек, столько лет прожил, две войны прошёл, каких ужасов только не насмотрелся, а такой вопрос задаёшь. Чего вспомнил — на фронте! Да разве Божие дело — война? Подумай-ка своей профессорской головой. Сатанинская это забава, Лукич. Как есть — сатанинская. Человек на человека — это же безумие! И на войне не умирают — погибают на ней! Души, прежде всего, погибают неприкаянные. Вот ведь горе-то какое… А возьми себя. Кто ты есть сейчас? Не взыщи за прямоту, но я вижу в тебе лишь остаток страдающей человеческой плоти. Зато душа у тебя живая! Мне же, Смертушке твоей, не дозволено даже прикоснуться к ней. Плоть я заберу, а душа переживёт её смертный час и вознесётся к Богу, на Праведный Суд.

— Вот это как раз и страшит меня…

— Хорошо, что страшит! Правильно! Не меня бояться надо, а Суда Господнего. Успокаивать не стану, однако, сказать по своему разумению — скажу: грехов на тебе висит немало, но ты достойно искупал их добродетельностью своей и по сей час продолжаешь искупать страданиями плоти. Знаю, Лукич, сатана вокруг тебя смолоду кружился. И ведь знал, что ты крещённый, а всё одно — кружился! Нарочно, назло Богу… Нет человека, к которому он не лез бы душу, и от тебя ни на шаг не отступал. Не мытьём, так катаньем старался упечь твою душеньку в своё проклятое гнездовье. Бог свидетель — не поддался ты ему, он и отступился вроде. Только нет-нет, да и накинет исподтишка на твою шею грешок-другой. А напролом не решался, уж больно корёжило его от Иисусовой молитвы, которую ты не забывал творить иногда.

— Откуда знаешь? Действительно, было такое. Бабушка покойница ещё в детстве научила меня этой спасительной молитве. А всего-то проговоришь: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя!» — и как за каменной стеной. И пулями, и осколками решетило на войне, чуть было в плен не попал, а вот на тебе — жив остался…

— То-то же! А сколько раз ты лицом к лицу с погибелью своей встречался — вон, посмотри да вспомни. Финнов вспомни, фашистов… Ишь, железки-то твои как сверкают. Сосчитать — собьёшься, и ведь это всё ваши встречи. И каждая из них сатане — досада да унижение, тебе же — радость да слава… Я всё знаю! Ведь моё дело из века в век за всяким творением Господним присматривать со стороны до поры до времени. И тебя я из виду не упускала, так что не удивляйся — я знаю всё.

3.

Выйдя из забытья, Матвей Лукич перевёл взгляд на полку старого книжного шкафа, где под тёмным киотом с иконой Богородицы внук Женька к прошлогоднему Дню Победы соорудил аккуратную витринку с его боевыми наградами. На вопрос: «Зачем?» ответил: «Так надо, дед!» и поцеловал Матвея Лукича в солоновато-влажную щёку.

И снова безмятежная полудрёма…

— А знаешь ли ты, Безносая, что о славе-то тогда наш брат меньше всего думал. За Россию дрались мы, за веру православную, за родных своих, за любовь… Враг, бывало, прёт лавиной, а у меня перед глазами рощица берёзовая, что у нас за околицей росла. Светлая такая, весёлая. Мы в неё на Троицу всей деревней сходились праздновать… Вытоптали фашисты танками её… Давлю на гашетку, поливаю гадов пулемётным огнём за берёзки те белоствольные, а мне уже видятся выжженные луга заливные вдоль речки Угорки. Какие были луга! Настоящее русское раздолье — цветь ромашковая с колокольчиковой просинью. Залюбуешься! Трава ласковая, мягкая… И за каждую травинку — на гашетку! За каждую ромашку — на гашетку! Стою в окопе, гильз по щиколотку, а я всё бью их, гадов, бью, бью — аж скулы сводит от напряга… Вдруг торкнуло меня в грудь чем-то тупым и потемнело в глазах. А в голове ни с того ни с сего стихотворение Некрасова всплыло, со школы запомнившееся:

…Средь лицемерных наших дел

И всякой пошлости и прозы

Одни я в мире подсмотрел

Святые, искренние слезы —

То слезы бедных матерей!

Им не забыть своих детей,

Погибших на кровавой ниве,

Как не поднять плакучей иве

Своих поникнувших ветвей…