Тельняшка под рясою

Сначала на экране появился какой-то молодой человек. Он молча улыбнулся и скрылся. Тут же в зону видимости его камеры вошёл седовласый импозантный мужчина в сером костюме с «бабочкой» на светлой рубашке. Он уверенно сел перед компьютером и несколько минут всматривался в видимое им изображение Марии Васильевны. И вот его лицо озарила улыбка… Вот он протянул руку к монитору… Вот протянул вторую… Горький вздох… Улыбка слетела, оставив вместо себя плотно сжатые подрагивающие губы… Вот из нагрудного кармана пиджака он медленно вынул платок и обеими руками приложил его к глазам. За его спиной снова появился молодой человек и что-то тихо сказал ему на ухо. Мужчина отнял платок от глаз, не скрывая больше катившиеся по впалым, чисто выбритым щекам слёзы. Мария Васильевна замерла. Побледнев, она не отрываясь смотрела на экран. Видно было, что внутренне она порывалась что-то сказать, но не могла. Мужчина тоже молча смотрел на неё и плакал.

— Павлик, это ты? — незнакомым, с хрипотцой, но наполненным непередаваемой нежностью и теплотой голосом спросила Мария Васильевна.

— Я-я, фрау Марусиа! Машенька… Это я, Пауль Шнейдер… Паулик я! Майне Марусичка… Гутен абенд, майне либе!..

— Павлик, это ты?.. — Мария Васильевна покачнулась, и Павел Сергеевич с Андреем едва успели подхватить её, потерявшую сознание.

— Извините, господин Шнейдер. Бабушке плохо… Обморок, — крикнул Андрей в микрофон. — Мы попозже выйдем с вами на связь. Извините, — отключив скайп, он помог отцу перенести Марию Васильевну на диван.

Ирина Валентиновна быстро достала из аптечки в шкафу флакон с нашатырём и осторожно поднесла смоченный им комок ваты к лицу Марии Васильевны. Едкий запах аммиака подействовал быстро.

— Ну, что ж вы так, мама. Перепугали нас, — улыбнулась Ирина Валентиновна, поправляя подушку под головой свекрови. — Полежите, вам нельзя волноваться.

— Спасибо, Ирочка… Посиди со мной, не уходи. А вы что стоите, — уже веселее спросила Мария Васильевна притихших сына и внуков. Садитесь… Уж коли так судьба повернула, мне больше скрывать нечего…

Мария Васильевна прикрыла глаза, собираясь с силами перед непростой для неё исповедью. Из далёкого прошлого всплыли, казалось, уже забытые лица людей, сквозь толщу минувшего многолетия прорезались их голоса:

«…Побойся Бога, доченька! Отец погиб, Володечка, брат твой, погиб… Сколько наших мужиков они извели! А ты нашла забаву — с фашистом шашни водить… Срамно людям в глаза глядеть».

«…За аморальное поведение, за предательство светлой памяти защитников нашей великой Родины, памяти наших славных воинов-земляков предлагаю исключить Марию Воронцову из рядов Ленинского комсомола».

«…Гражданка Воронцова, если вы немедленно не прекратите свои амурные отношения с интернированным из фашистской Германии Паулем Шнейдером нам придётся разговаривать с вами уже не здесь и в ином тоне».

«…Нет, вы только погляньте-ка, бабоньки! Машка-то Воронцова немчурёнка на свет пустила. Ха-ха-ха! Ну, вылитый Пашка Шнейдер».

«…Не переживай, Мария. Отцом мальца можешь записать меня… Вместе пойдём его регистрировать. Ты… Да кому какое дело? Ты только скажи…»

«…К сожалению, гражданка Воронцова, фельдшером в нашу больницу я вас принять не могу. Как выяснилось, вы забыли отметить в своей биографии факт любовной связи с интернированным немцем, что является очевидным свидетельством вашей неблагонадёжности, а теперь вдобавок и лживости характера. Разве можно вам доверить жизнь советского человека? Так что поищите работу за пределами нашего учреждения… Впрочем, вчера открылась вакансия санитарки морга. Если желаете, я возражать не стану».

— …Единственный человек, который меня ни разу не унизил упрёками за Пауля, который всячески старался защитить моё человеческое достоинство, который поддержал меня после твоего рождения, Паша, был Сергей Николаевич Лукьянов, наш начальник лазарета, военврач второго ранга, — Мария Васильевна промокнула кончиком платка глаза. — Он был инвалидом, без одной ноги… При орденах! Не долго пожил, горемычный. В сорок девятом, скоротечная чахотка… Вот он в твоих метриках отцом и записан.

— А немец что? Выходит, он папу и не видел? — тихо спросил Андрей, не шевелясь, с широко раскрытыми глазами слушавший бабушку.

— Павлика увезли от нас в сорок седьмом… Как он не хотел уезжать, вы бы только знали! Сердцу не прикажешь, мы любили друг друга… Он был красивым, добрым. Пригнали их партию летом сорок пятого, а поздней осенью он сломал ключицу. Поскользнулся под дождём, когда на себе тащил каменную плиту в карьере. Вот так получилось… В лазарете мы и познакомились. Ему тогда шёл двадцать первый год, а мне было девятнадцать. Он немного говорил по-русски. Павлик ни в чём не был виноват… Он никого не убивал, — Мария Васильевна снова всхлипнула, но сдержалась. — У себя в Германии он служил журналистом какой-то газеты и попал в облаву. Привезли в Советский Союз восстанавливать разрушенное хозяйство. Интернированными таких называли. Да, всё одно — пленные… И ведь надо же — в розыск меня объявил, через столько-то лет!..