Тельняшка под рясою

— Куда это вы собрались по такой н`епогоди? Не сидится вам в тепле. Сергей, надеюсь, ночевать ты у нас будешь?

— Если позволите, Ольга Фёдоровна, — с улыбкой ответил Рогов, всегда с большим уважением относившийся к этой настоящей, верной жене моряка.

— Ради Бога, ради Бога! Мы с Шурой будем только рады.

— На том тогда и порешим. Спасибо за угощение. Булочки были превосходные, об остальном я уже и не говорю. Ну, что, Саша, пошли, пройдёмся по нашей Гремихе-горемыхе. Только сначала давай заглянем в мою квартиру. Сам понимаешь…

— Конечно, заглянем. Она в целости и сохранности. Мы с Ольгой приглядываем за ней. Наська когда сбегала со своим хахалем, — Покровский не скрывал пренебрежительного отношения к бывшей жене друга, — оставила нам ключ… Вот он, забери.

Сергей Петрович бережно зажал в руке холодную пластинку металла, способную вернуть его в прошлое. Подхватив свой чемоданчик, он молча вышел на лестничную площадку. Следом поспешил Покровский. Поднялись на четвёртый этаж. Дверь квартиры Роговых была цела, только прикрывавший её коричневый дерматин, набитый сразу после новоселья умелыми руками Сергея Петровича, покрылся пылью. Короткий, не поддающийся никакой смазки скрип. Небольшая прихожая, выводящая в детскую, гостиную и кухню. Приторный, застоявшийся воздух. Кругом плотный серый слой пыли, по углам, на стенах — жирная, обвисшая паутина. Окна целые. Мебель не тронута: жена ничего не взяла с собой. Прошли в спальню. Кровать, прикрытая газетами, туалетный столик. На нём — почти выцветшая фотография в застеклённой изящной рамке, собственноручно сделанной и подаренной Рогову в день рождения погибшим десять лет назад мичманом Пигаловым. Под пылью едва просматривались счастливо улыбающиеся морской офицер и симпатичная, с белокурыми волнистыми волосами до плеч молодая женщина. Шкаф с повседневным и парадным обмундированием, чёрным гражданским костюмом, несколько рубашек, фуражка с окантованным золочёными ветвями козырьком на верхней полке… Женского не было ничего. «Хорошо, что тряпьё своё забрала, — мелькнуло в голове Рогова. — Духу своего продажного не оставила». Взгляд его снова упал на фотографию. Сергей Петрович взял её в руки, сдул пыль и, держа перед собой, вернулся в гостиную. Поставив рамку на стол, заваленный каким-то барахлом, он сел, жестом пригласил Покровского на стул, стоящий по другую сторону стола.

— Саша, а где она похоронила Костюшку?

От неожиданно раздавшегося после долгого, тягостного молчания глухого голоса в пустой квартире Покровскому стало не по себе. Он не посмел посмотреть в глаза другу, боясь увидеть в них безысходное отчаяние. Сосредоточенно вычерчивая пальцем на пыльной крышке стола какие-то фигуры, Александр Ильич тихо ответил:

— Недели через две как тебя забрали, она увезла Костика в Мурманск. То ли на лечение она там его оставила, то ли сдала в дом инвалидов — точно не знаю. А потом был слух, что мальчонка умер. Самой её в это время в Гремихе уже не было…

Рогов уронил голову на руки, и снова в квартире зависла холодящая душу тишина. Вдруг он выпрямился на стуле, как-то нехорошо улыбнулся, сверкнув глазами в сторону стоящей перед ним фотографии.

— Что же ты натворила, сука! Ведь я тебя любил! — хриплый, натужный вопль, вырвавшийся из сильного мужского горла заставил Покровского вздрогнуть. Он не успел произнести и слова в утешение другу, как по полу брызгами разлетелось стекло злобно брошенной рамки.

В порыве вспыхнувшего бешенства Рогов подскочил к выпавшей фотографии и с остервенением стал затаптывать её ногами. Не успокоившись, поднял, ещё раз посмотрел и мгновенно порвал на мелкие куски, разлетевшиеся по комнате. Тяжело дыша, Сергей Петрович вернулся на место, до хруста в суставах сжал пальцы в кулак и так ударил им по столу, что часть разбросанных по нему вещей упала на пол. Взглянув на Покровского всё ещё нервно блестящими глазами, почти шёпотом проговорил:

— Вот теперь, Саша, всё… Ты иди к себе. Скажи Ольге Фёдоровне, чтобы не ждала меня ночевать. Я останусь здесь… Дома… А по Гремихе завтра пройдёмся. Тяжело мне, Саша. Не обижайся…

Покровский не нашёлся, что сказать и тихо прикрыл за собой дверь. Оставшись один, Сергей Петрович подошёл к окну, закурил. Вечерело. Заклинившая створка не захотела открыться. Через протёртую ладонью дугу на забитом пылью стекле его взору открылась ещё больше сдавившая сердце картина. Покровский был прав — Гремиха умирала. Могли ли когда-нибудь они, молодые, наполненные светлой гордостью за свой могучий гарнизон моряки, предположить, что всего через несколько лет их прославленную Гремиху постигнет такая горькая участь. За что это постыдное унижение? За что? Десять лет Рогов задавался этим проклятым вопросом, и снова — он, и снова без ответа… Гремиху превратили в морской могильник, а оставшихся ей верными моряков зачислили в похоронное бюро Северного флота. За что? Вокруг клокочет жизнь — на воде и под водой, на земле и в небе, а Гремиха довольствуется лишь воспоминаниями о прежней, тоже наполненной радостью надежд и счастьем жизни.