Тело каждого: книга о свободе

Не знаю, есть ли толк рассуждать о сущности человеческой природы, но я могу с уверенностью сказать, что культура до сих пор не обеспечила все тела равной степенью безопасности и в неравной мере ограничивает их свободы. Пессимизм Фрейда может показаться более реалистичной позицией, но не будем забывать, что во имя стабильности он был готов потакать нацистам, тогда как Райх благодаря вере в лучший мир понимал необходимость сопротивления, пускай этим и навлек бедствия своей дальнейшей жизни.

События 15 июля пошатнули взгляды не только Райха и Фрейда. Вопрос ущемленных прав масс имел большую важность и широко обсуждался все межвоенные годы, и бунт стал главной темой горячих дискуссий по поводу толпы, рациональности и власти. Он занимал умы политиков и вдохновлял на написание романов и теоретических трактатов. Некоторые, как Райх, видели тревожный сигнал в поведении полиции, другие же относились к сожжению Дворца правосудия как к преступлению избалованной, ставящей себя выше закона Красной Вены, признаку того, что массы становятся опасно неуправляемыми.

Для двадцатидвухлетнего студента-химика, который присоединился к толпе на велосипеде, 15 июля стал поворотным днем, прообразом грядущих событий в идеальной миниатюре, а также началом писательской карьеры, увенчавшейся Нобелевской премией. «Прошло уже пятьдесят три года, – писал Элиас Канетти в своих мемуарах „С факелом в голове“, – а я всё ощущаю напряжение того дня. То, чему я стал тогда свидетелем, было больше всего похоже на революцию». Рядом с Дворцом правосудия ему особенно запомнился мужчина, который горестно стенал: «Документы сгорят! Документы!» «Это лучше, чем если бы сгорели люди»[281], – вспылил Канетти, и этот инцидент лег в основу его гротескного романа 1935 года «Ослепление», в котором ученый Петер Кин настолько решительно рвет все связи с человеческим родом и его настырными требованиями, что в конце баррикадируется в своей обожаемой библиотеке и сжигает себя вместе с ней.

Как и Райх, Канетти чувствовал, что физический опыт того дня перечеркнул для него все известные теории о поведении масс. Фрейд и Гюстав Лебон могли сколько угодно писать о том, что жестокость и иррациональность толпы ставят под угрозу культуру, но его опыт растворения в ней был экстатичным, почти возвышенным. Даже когда люди вокруг него падали на землю и умирали, он чувствовал слияние и общность: он перестал быть отдельным человеком, но стал частью дикого организма с собственным достоинством и желаниями. В отличие от рассказа журналиста Гедди, его воспоминания о том дне носят скорее метафизический характер, нежели репортерский: Канетти говорит о распаде пространственно-временных связей, который случается при радикальном переключении сознания с «я» на «мы»:

[ Постепенно толпа стала рассасываться, и всюду стали появляться людские проплешины. Но напряжение, разлитое вокруг, никуда не делось. Даже если я вдруг оказывался где-то один, я не переставал его ощущать. Всё дело было в том, что отовсюду до меня доносились какие-то звуки, что-то ритмичное пронизывало воздух, какая-то тревожная мелодия. Я не чувствовал под ногами землю, казалось, что меня несет звенящий ветер[282]. ]

Этот опыт ощущения толпы как живого существа, которого веками очерняли и клеймили недоверием, глубоко в нем засел и подвел к написанию обширного, не поддающегося жанровой классификации труда «Масса и власть», – Сонтаг, большая поклонница Канетти, описывала эту книгу как «поэтику политического кошмара»[283]. Существует не один род толпы, но много, утверждал Канетти: одна может быть агрессивным сбродом с вилами, а другая – людьми, которых обманули и сделали козлами отпущения. Толпа может быть воодушевленной, или исступленной, или зомбированной. Она может быть запуганной или буйной, рассредоточенной или организованной. Она может нести атмосферу карнавала или наводить ужас. Одна из самых важных мыслей Канетти заключается в том, что толпа – это сложное явление, которое заслуживает тщательного изучения. Он отказывался разделять общепринятую точку зрения, что толпа по умолчанию примитивна и иррациональна, в отличие от независимого, способного выражать свои мысли индивида. У масс нет языка, но это не значит, что они не могут тонким образом выражать надежды или страхи.