Тело в шляпе

Даша говорила, что ее в Валере Синявском устраивает все, кроме его человеческих качеств,. имени, внешности, манеры себя вести и отношения ко мне. "В остальном, - говорила Даша страшным голосом, - твой хахаль - ну чистое золото".

С Валерой Синявским мы вместе учились, и он считался самым завидным женихом курса. Считалось, что он очень, ну очень талантлив, к тому же красив, высрк и вообще настоящий секс-символ. Поэтому в своей слабости, то есть в том, что я поддалась на его уговоры, виновата не столько я, сколько общественное мнение. Если все вокруг только и говорили: "Ах, Синявский, ох, Синявский", что мне, скажите, оставалось? Я, по молодости и по глупости, решила: "Ну, ладно, Синявский так Синявский".

Первые пару лет все было очень мило и душевно, чего не скажешь о последующих двух годах, в течение которых мы снимали квартиру на окраине Москвы. То есть, вместо того чтобы жить себе спокойно с мамой в центре и тратить на дорогу до факультета двадцать минут, я должна была надрывать свое здоровье, заботясь о пропитании и о личной гигиене Синявского. Наградой (или расплатой?) за это счастье стали переполненные автобусы, в которых я проводила по два часа ежедневно. В процессе совместного выживания выяснилось, что в первой половине дня у Синявского стабильно плохое настроение. Настолько плохое, что улыбаться по утрам он не может. Пробовал по моей просьбе, но - нет, не идет. Аргументация такая: "Утро же, какие тут улыбки?" Вечерние улыбки Синявского тоже доставались мне не без труда, и только в обмен на диетический обед из четырех блюд (это в студенческие-то годы!) и на стерильную чистоту в квартире.

Выглядело это следующим образом: придя домой, он оглядывался по сторонам и, указывая на вещи, сваленные на стуле, на грязную посуду в раковине или на пол, недостаточно чистый, с его точки зрения, спрашивал:

- Это что?

Не считая нужным вводить его в заблуждение, я всегда говорила правду. "Это одежда", "это посуда", "это пол". Однако ТАКОЙ мой ответ никогда не казался ему исчерпывающим. И он спрашивал:

- Почему, хотелось бы понять, я должен жить в свинарнике?

Мой следующий ответ, как мне кажется, напрашивался:

- Не живи.

Дело в том, что я не выношу, когда мне делают замечания. Также я не выношу такого тона - хозяйского и требовательного. Пожалуй, это единственное, что может довести меня до бешенства. Поэтому голосом, абсолютно лишенным приятности, я неизменно предлагала Синявскому несколько вариантов на выбор: "Не нравится свинарник? Убери вещи, помой пол и посуду и наслаждайся жизнью".

- Я?! - Синявский был постоянен в своем изумлении. - Я должен мыть пол?!

- А почему ты не должен этого делать? Ведь грязный пол мешает ТЕБЕ.

И так далее, и тому подобное, вплоть до грандиозного скандала с криками, проклятиями, битьем посуды - посуды, между прочим, моей мамы, потому что маменька Синявского не посчитала нужным внести свою посильную лепту в организацию нашего совместного быта, потому что "они с отцом начинали жизнь с одной алюминиевой кастрюльки и треснутой тарелочки и сами, все сами нажили, у родителей ничего не просили". Битье посуды сопровождалось угрозами физической расправы, причем расправиться Синявский обещал не со мной, а с собой. При этом Синявский нисколько не стеснялся посторонних и испытывал сладкое удовольствие, если скандал вываливался на лестничную клетку и приобретал коммунальный размах.

Стоило мне сказать: "Все, я уезжаю к маме", он брал нож или веревку и громко извещал окружающих, что отправляется вскрывать себе вены или вешаться. Прекрасно понимая, что это чистый блеф и шантаж, я тем не менее регулярно пугалась этих угроз: ну действительно, а вдруг? В обмен на благородное и жертвенное решение не убивать себя Синявский просил ерунды - чтобы я оставалась на месте и к маме не уезжала. Скандалы, как считал Синявский, придавали нашим отношениям "известную остроту и особый шарм".

Соседка из квартиры напротив однажды спросила у меня:

- Он хоть раз себя порезал? Так, чуть-чуть, для убедительности?

Мой отрицательный ответ ее чрезвычайно разочаровал:

- Ну-ну, - она горестно затрясла головой, - так дела не делаются.

С моей мамой Синявский не дружил, восторгов по ее поводу не высказывал, а это я плохо переносила. Зато подружился с моим папой.

Родной папа появился в моей жизни своевременно, пару лет назад - мне как раз стукнуло двадцать один. Причиной столь раннего интереса к собственному ребенку послужила премия Союза журналистов, которую я получила как "репортер года". Папа прочел об этом в газете и преисполнился родительской гордости. Позвонил, поздравил, попросился в гости.

Папашин визит запомнился надолго.

- Вот увидишь, - говорила я Синявскому, - сейчас припрется с шампанским, с цветами, с. детскими фотографиями. И выяснится, наконец, как он страдал и тосковал все эти годы.