Телониус Белк

В качестве проверки этой теории, я кхекаю погромче. Мопся взвизгивает. Она слегка подпрыгивает, и роняет на пол стопку только что выглаженного белья. Я наблюдателен. Сразу же бросается в глаза, что нервы её напряжены. А почему Ботинок бездействует? Интересно, ведёт ли он себя с Мопсей также, как когда-то давно с мамой, которая жаловалась, дескать когда тебя не гладят – приходится гладить бельё. Но теперь, скорее всего, Ботинок и об этом успел позабыть. И я гляжу на Мопсю виновато и понимающе – когда тебя не гладят, это действительно плохо.

Но ведь и когда тебя просто не замечают – тоже ужасно. Поэтому я и кхекнул ей под руку. Я не воображаемый. Мне нужно общаться и разговаривать с кем-то, хотя бы во время завтрака.

Впрочем, неизвестно, будем мы завтракать или нет. Яичница не готова.

Приседая на корточках, я поднимаю с пола одежду, а Мопся оборачивается лицом к стене и держится за сердце. Наспех перешагнув через меня, Ботинок сразу же кидается Мопсе на помощь. А перешагнув и обняв её, небрежно кивает и мне – мол, привет, дядя Шарик.

Я же продолжаю собирать с пола бельё и объясняю сам себе сложившуюся ситуацию так, чтобы не добавить к милой картине озлобленной ненависти неприкаянного подростка.

Я ведь всё понимаю. Не заметить Мопсю довольно трудно. На Мопсе броское платье цвета салата оливье – бледно-зелёно-морковное. А на голове волосы винегретового оттенка. И в руках – свежевыглаженный газовый шарф. Точнее он был свежевыглаженным, пока не повалялся в пыли, потоптанный испуганным бегемотом.

Мопся сердито шипит и присаживается перед зеркалом. Начинает щупать свои винегретовые волосы. Я слежу, мне интересно, что будет дальше. Мама всегда щупала шевелюру перед зеркалом после ванны, чтобы понять, сколько по времени их придётся сушить. Но Мопся вовсе не собирается сушить свои волосы. Она накручивает мелкие, слегка подогретые специальным паяльником бигуди прямо на мокрое. Вместо зеркала, она смотрит в открытый ноутбук с включенным скайпом. Периодически снимает и надевает дымчатые очки и раскачивается на манер атакующей кобры. Голливуд отдыхает!

Я против такого Голливуда. По мне – так это слишком уже.

Поездка в Хельсинки рискует превратиться в позорище на всю жизнь. Неужели она и вправду собирается волосы завивать в мелкий бес, как в публичном доме? С надеждой бросаю взгляд на Ботинка. Только он способен выдернуть фен из розетки и прекратить завивку Мопсиных волос. Но Ботинок нежно прикасается к её голове свободной рукой, а другой, пока Мопся, рыча, выдирает спутанный колтун из своей блистательной шевелюры, прилаживает на место почти выскочивший из розетки шнур от плойки.

Загадочная она всё-таки баба. Поэтому, наверное, Ботинок и поставил на неё всё. Баба с загадкой.

Сидит и смотрит брезгливо, будто в помойке порылась и нашла меня там. А заодно и Ботинка.

– Вы что мной, брезгуете что ли? – завожусь я, рассердившись от этой коварной мысли. Но ведь и вправду я чувствую себя как помоечный.

– Замолчи, – просит Ботинок.

Я еле сдерживаюсь, но это, чтобы не рассмеяться.

Определив Мопсю про себя как загадочную бабу, я понял, что только что потерял что-то важное родом из детства. Но ведь так поступать нельзя. Детство не может из-за какой-то бабы заканчиваться. Я, признаться, думал, что лет до двадцати доживу и уже тогда поставлю на детстве жирную точку. Правда решил я так еще когда мама не умерла. То есть, задолго до того, как папа завёл себе личного психиатра Мопсю.

– Я тобой не брезгую, – бросает Мопся – Просто сержусь.

Горячие бигуди шипят о Мопсины мокрые волосы. Ботинок поправляет на столе сброшенные дымчатые очки и уходит. Я остаюсь с Мопсей один на один и успокаиваю себя старинным, испытанным методом – навожу на неё фигу в кармане. Может быть, что-то изменится? С Горжеткой, бывало, срабатывало. Загадочнее Горжетки я ещё никого не видел. А эта Мопся, пожалуй, ещё загадочнее, чем она.

Внимания я так и не удостаиваюсь. Сразу две фиги, может, ей показать? Я опускаю руку в левый карман. В кармане нащупывается что-то рельефное. Ангел, ёлки-палки.

Попробовать, что ли, превратить Мопсю из загадочной бабы во что-то родное и материнское?

– Хочу подарить вам ангела, тётя Марина.

Мопся снова надевает свои дымчатые очки и внимательно смотрит на мою переносицу. Я знаю, что у психиатров этот метод называется «тёмная точка». Когда выбираешь тёмную точку и смотришь в неё, кажется, что взгляд пронзает насквозь. Или ты сам превращаешься в тёмную точку. Этимология до конца не ясна, но то, что они называют тёмной точкой растёт у тебя в голове и перекрывает пути к отступлению. В том случае, конечно, если ты самый настоящий закрытый, застенчивый псих и пришёл к психиатру Мопсе по адресу.

Но ей вовсе не стоит меня протыкать насквозь. Я не закрытый. И уж тем более я не застенчивый псих. Я любезен, открыт и готов к любой реакции.

Я вынимаю своего ангела и сую ей в руку, настраиваясь на самые добрые мысли. Мопся раскрывает ладонь ещё улыбаясь, но потом скептически качает головой. В кулаке явно не то она собиралась увидеть.