Телониус Белк

Странно, но вышло так, что этот, купленный в Хельсинки по рекомендациям воображаемый белки был лучше всех. Но ведь со мной так всегда и бывает – один предмет со мной живёт долгую жизнь и пока живёт, он для меня самый лучший. Я не люблю менять полюбившийся привычные вещи. И жаль, что я сломал этот мундштук, малость не рассчитав. Всё потому, что решил закрыть его не снимая трости, которая залипла на мундштуке после исполнения «Щедрика» на морозе перед нюрнбергской пивной Альтштадтхоф . А потом, когда менял дислокацию, чтобы срубить десятку перед вокзалом– глядь, а мундштук-то на две половинки расколот и невозможно играть.

Странная эта защита была – не колпачек, а вроде закрывашки от пива «Гролш» или «Кавллерист». Пожалуй, у меня пристрастие к вещам странного предназначения. На свете много такого странного, что когда показываешь, все вокруг чешут голову, приговаривая – «Ну ни фига себе, бывает же». Колпачок с жестяной крышкой – предмет из той же неестественно-загадочной серии. Загадочной не как Мопся, а как мой дубовый ангел – непонятно откуда взялся, что с ним делать и как он ко мне попал.

А после того как пропал ангел, у меня появилась сова. Тоже, надо сказать, весьма загадочная

– У меня за спиной сова, – иногда вдруг озадаченно обращаюсь к кому-то я, – Помогите мне.

– Что, – всегда переспрашивает валторнист или, в зависимости от подвернувшейся халтуры барабанщик.

Я показываю на спину, и все улыбаются.

Это застёжка в виде бирюзовой деловитой совы.

Я купил её в каком-то сувенирном киоске. Сейчас уже не вспомню где, когда купил? Когда в моей ситуации означает – когда деньги водились. А вот где? Вспомнить бы, где бирюзовый цвет считается приманкой для туристов? Вот там и надо искать такую сову.

А сейчас, надо её расстегнуть. И тогда я вылезу из перекинутой через плечо шлейки от саксофона….

Ботинок, наконец, заканчивает трепаться по телефону. Он садится за руль. Пытается пристегнуться, но потом вдруг бросает это занятие, и всё потому что не может попасть пряжкой в паз. Так ни фига и не пристёгивается. То же самое, хихикая, проделывает Мопся. У неё тоже ничего не выходит. Хотя вряд ли она сильно старалась. Скорее всего, просто так – похихикать.

Я же, напротив, опоясываюсь тугими ремнями как колбаса. Сижу себе на заднем сидении и уныло верчу в руках белкову записку. Зачем она превратилась в напоминание о мундштуке? Напоминать среди бела дня про всякие там мундштуки кажется мне скучным. Мотивация предыдущей записки была гораздо более трогательной. А вдруг я забуду про морошковый кофе?

– Можно ехать быстрее? – спрашивает Мопся, не успев, как следует, сесть – Не так, как в тот раз. А то магазины закроются.

– Ещё только восемь утра, – Ботинок встряхивает правой рукой, обнажая любимые часы нелепой советской конструкции – Они и открыться-то не успеют.

Мопся не слушает.

– Зачем тогда такое авто, если у тебя на нём всегда только сто двадцать? – делает вывод она.

– А скорость здесь для всех между прочим одна. Сто двадцать. А в городе – шестьдесят. – отвечает Ботинок.

Мопся презрительно улыбается. Но Ботинок не обращает внимания на неё. И на газ пока нажимать не спешит.

– Сколько нам ехать до Хельсинки? – интересуюсь я, но не потому что озабочен ранним закрытием магазинов, а просто-напросто оттого, что рассчитываю ещё немного поспать.

Ботинок делает неопределённый жест рукой. Долго. Спи, давай, дядя Шарик.

Голова моя согласно кивает, откидывается назад и проваливается в сон без посторонней помощи. Кажется, я даже успел захрапеть.

– Артём, не вздумай спать пристёгнутым, – будит меня строгий голос с переднего сидения. Мопсе скучно.

– Затечёт всё. Немедлено отстёгивайся и ложись спать нормально.

Говорят, что в газетах только и пишут о том, как русские ездят по Финляндии непристёгнутыми. И икону перед собой держат на всякий случай, чтобы отвела беду. Никаких икон в нашей машине нет. Это всего лишь Мопся оборачивается и смотрит на меня с видом ужасной иконы Страшного Суда . Это заставляет меня прогнать из головы сон и принять решение не спать до самого Хельсинки.

Надо только поинтересоваться, сколько мы уже проехали и почему стоим?

Протираю запотевшее стекло. Выглядываю и неожиданно вижу перед собой свой двор и уставившуюся прямо в промытый от изморози кружок на стекле, подружку Шубу. «Ведь и не выехали ещё», – разочарованно думаю я и пользуюсь случаем рассмотреть Шубу поближе. А Шуба то оказывается вся щербатая. И волосы у неё как у Бабы-Яги или как будто не мылась. Но в целом мне она весьма симпатична. Вот только возраст её так сразу не определишь. И татуировки у неё совсем некрасивые. Просто корявые надписи, как на моей записке, да и всё тут.

Но почему такая задержка? Становится неудобно за непристёгнутого отца и за то, что я как маленький, сижу на безопасном заднем сидении.

– Вперёд, – бормочу я. – Скорее. Да поехали же, наконец…