– Исчезни, – шепчу я Белку, пока не поздно.
Но Белк почему-то не исчезает.
Я неуклюже подливаю девушке чай. Неуклюже – потому что боюсь опростоволоситься. Вдруг она не пьёт чай? Вдруг она предпочитает водку «Финляндия»? Ну, а вдруг?
– Зонтик, – объясняю я и улыбаюсь.
– Зон-тик, – заворожённо повторяет она, а потом добрасывает к этому слову миллион своих финских слов, которые очень приятно звучат, но ничего не добавляют к нашему взаимопониманию.
Тогда я делаю последний шаг. Естественно, чертовски рискую:
– Как тебя зовут? – по-русски спрашиваю я, а сам что-то подумываю что не ответит.
– Лайне – сверкает глазами Шуба, словно где-то там у неё в глубине у неё включается электрический свет.
– Артём – с облегчением говорю я.
Имя Лайне мне нравится.
Как-никак первое настоящее имя, среди окружающих меня белок, козлов и мопсов. Если конечно Телониуса не считать за настоящее имя. Итак, Лайне! Я, кажется, первый раз назвал здесь своё имя полностью. И оно мне не нравится.
– Артемас – повторяет по своему Лайне. – Артемиз, – пробует произнести по-другому она.
Мой белк тоже в недоумении. Артём? Как же так. Меня уже давно не должны звать Артёмом. Всё так изменилось за этот сезон…Одна лишь Мопся меня так называет, которая – не будем поминать лихом – вроде, уехала. Но и Артемизом с Артемасом мне становится вовсе не хочется.
Шуба быстро собирается. Свои волосы бабы-яги она собирает в пучок. Смотрятся они при этом, как слегка увядший букет прекрасных ромашек, торчащих из чего-нибудь будничного – ну, скажем из трехлитровой банки. Интересно – шуба это её повседневный наряд? В чём эта Лайне ходит, к примеру, летом?
Сейчас она уйдёт и из коробки для телевизора вылезет Телониус Белк. Я подружился с Лайне… Интересно, как ему это понравится?
Перед тем как уйти, Лайне берет разлинованную телефонную записнуху из коридора. Она слюнит карандаш и рисует поперёк всех линеек саксофон с довольно длинной гусиной шеей. Прекрасно, надо сказать, рисует. Ещё никому, из тех, кто не держал саксфона в руках, не удавалось правильно его изобразить. Обычно получается турецкий чубук, какой рисуют в учебниках по истории и старых собраниях сочинений.
Я наклоняюсь как можно ближе и киваю. Да, это саксофон. Пора бы уже контактные линзы себе заказать – вот о чём я сейчас думаю.
Убедившись, что я опознал саксофон, Лайне рисует рядом другой, не менее качественно исполненный саксофон, но несколько больших размеров. И шея у него уже оправданно теноровая.
Потом Лайне рисует могилу и впендюривает между двумя инструментами вопросительный знак. Ей что, интересно знать, что будет с моим навечно закопанным саксофоном?
«Закопал», – показываю я жестом. – «Навсегда» – делаю я напряжённую волну руками. «А что?» – выпячиваю подбородок и с интересом прищуриваюсь
Она сердится.
«Выкопай» – демонстрирует взмахами рук она, после чего кидает в угол воображаемую лопату.
«Не могу. Похоронил. Вечным сном», – зеваю я. Как бы показать знаками то, что это уже навечно?
Лайне выдирает второй лист и малюет на нём попеременно, то левой, то правой рукой.
Как это замечательно – обмениваться такими записками.
На второй бумажке фамилия, номер квартиры и телефон. Я не успеваю рассмотреть всё это в подробностях. Бумажка повисла у меня перед носом, сделала обманный манёвр и исчезла в кармане искусственной шубы.
Выкопаешь обратно свой саксофон – получишь такую бумажку. Именно так следует читать выражение на Лайнином лице. Но, после её дважды мной неправильно понятой пантомимы с фароотражательными человечками, я уже ни в чём не уверен. Ну, хорошо… пока так.
Не знаю, зачем мне нужна бумажка с телефоном. Ведь можно просто вычислить, где Шуба живёт, звоня на каждом этаже в дверь и спрашивая Лайне. Или просто взять, да у Кудряшки спросить. Но видимо так здесь не делается. В Тууликаалио предпочитают звонить, прежде чем наносить визит. Даже если живёшь на разных этажах одного дома.
Я надеюсь, что Лайне не имеет никакого отношения к охране окружающей среды и тому подобному. Но я ни в чём не уверен. Зачем ещё нужно добиваться того, чтобы я выкапывал из земли с таким трудом уработанный туда инструмент? Понятно, что по правилам так не делается. Охрана окружающей среды от таких вещей не будет в восторге. Ведь разлагаться саксофон будет, пожалуй, тысячелетия полтора. Поздновато я, конечно, об этом задумался.
Отчётливый удар по трости на новом мундштуке иногда просто меня ошарашивает. И не только меня. Посмотрите на Белка, – тот даже жевать перестал. Я бью по трости изо всех сил, а он стучит по ёлочке ворсистой лапой. Ударяю я, а отзывается он. Так врач выстукивает условный рефлекс молотком с кисточкой.
Однако стоит мне увлечься тем, как ловко получается высекать звук, и Белк принимается хмурится:
– Тело не ус! – Заявляет он с брезгливостью человека, перед носом которого покрутили детской какашкой.
Что произошло. Надеюсь это не потому что я играю, сгибая пальцы?