Темная башня

Единая плоть. Или, если угодно, общий корабль. Двигатель правого борта отвалился. Я, двигатель левого борта, еще тарахчу кое-как – а что делать? – пока не доберемся до гавани. Или, скорее, пока плавание не закончится. А с чего я взял, что это будет гавань? Скорее всего, подветренный берег, непроглядно-темная ночь, грохочет шторм, волны бьют в скалы, а если с берега и блеснет огонек – это, верно, мародеры, грабители разбитых судов, машут фонарем. Так подходила к берегу Х. Так подходила к берегу моя мать. Я говорю о подходе к берегу, не о прибытии.

Часть 3

Неправда, что я постоянно думаю о Х. Работа и разговоры этого не позволяют. Но те моменты, когда я о ней не думаю, пожалуй, самые мучительные. Ведь тогда, хоть я и забываю о причине, все пронизывает смутное ощущение неправильности – что-то где-то не так. Словно в снах, когда не происходит ровным счетом ничего ужасного – даже и ничего примечательного, если пересказать сон за завтраком, – но вся атмосфера и привкус леденят кровь. Так и здесь. Я вижу, как краснеют ягоды рябины, и в первый момент не понимаю, почему от них – именно от них – на душе вдруг так тоскливо. Я слышу, как бьют часы – этот их особый тембр перед тем, как стихнет последний отзвук. Что не так с миром, почему он такой безотрадный и жалкий, почему выглядит таким обшарпанным? И тут я вспоминаю.

Вот он – один из моих страхов. Агония, минуты ночного безумия со временем естественным образом сойдут на нет. Но что потом? Только апатия, только мертвящее уныние? Придет ли время, когда я больше не стану задаваться вопросом, почему мир похож на трущобы, потому что грязь и убожество будут для меня в порядке вещей? Неужто горе в итоге стихнет до скуки, приправленной легкой дурнотой?

Чувства, чувства, чувства. Попробую-ка лучше подумать головой. С рациональной точки зрения, что за новый фактор привносит смерть Х. в проблему вселенной? Какие основания дает мне усомниться во всем том, во что я верил до сих пор? Я ведь отлично знал, что всякий день и не такое случается. Я бы сказал, что давно принял это как данность. Меня заранее предупреждали – да я и сам себя предупреждал – не рассчитывать на земное счастье. Нам обещали страдания. Это все входит в программу. Нам говорили: «Блаженны плачущие»[152], – и я с этим смирялся. Я не получил ничего такого, на что бы не рассчитывал. Разумеется, когда это случается с тобой, а не с другими, и в действительности, а не в воображении, оно ощущается совсем иначе. Да, но неужто для человека здравомыслящего разница так уж велика? Нет. Равно как и для того, чья вера в самом деле крепка и кто в самом деле сопереживал чужим страданиям. Все ясно как день. Если мой дом разом рухнул, то только потому, что это был карточный домик. Вера, которая «приняла это как данность», – на самом деле не вера, а просто-напросто воображение. Принимать как данность – не значит сочувствовать. Если бы страдания мира меня действительно заботили так, как мне прежде казалось, я бы не был настолько потрясен, когда пострадать пришлось мне самому. Моя воображаемая вера играла с безопасными фишками, маркированными: «Болезнь», «Боль», «Смерть», «Одиночество». Я думал, что вполне полагаюсь на веревку – пока мне вдруг не стало важно, а выдержит ли она меня. Сейчас это важно – и, как выясняется, я этой веревке никогда не доверял.

Любители бриджа утверждают, что играть нужно непременно на деньги, а иначе «это несерьезно». По-видимому, и тут то же самое. Ты делаешь ставку: на Господа или его отсутствие, на благого Бога или Вселенского Садиста, на вечную жизнь или небытие – но много ли ставка значит, если играешь на какой-нибудь пустяк? Всю серьезность происходящего ты осознаешь не раньше, чем ставки взлетят ужасающе высоко и ты обнаружишь, что играешь не на фишки или шестипенсовики, а на все, что у тебя есть в мире, до последнего пенни. Только такая встряска отобьет охоту у человека – по крайней мере, у такого, как я, – жонглировать в уме словами и верить в чисто умозрительные понятия. Если его не оглушить, он не одумается. Правду можно обнаружить только под пыткой. И только так человек откроет ее сам для себя.

Я не могу не признать, – Х. вынудила бы у меня это признание за несколько ходов, – что если домик мой из карт, то чем быстрее он обрушится, тем лучше. А обрушить его способно только страдание. Но тогда и Вселенский Садист, и Вечный Вивисектор – это совершенно излишняя гипотеза.

Может статься, эта последняя запись – верный знак того, что я неизлечим, что, когда действительность разбивает вдребезги мою фантазию, я дуюсь и ворчу, пока не пройдет первое потрясение, а затем терпеливо, по-идиотски, начинаю заново составлять ее из осколков? И так всегда? Сколько бы раз карточный домик ни обрушился, я примусь его восстанавливать? Не этим ли я занимаюсь сейчас?