Темная башня

Оглядываясь назад, я вижу, что еще совсем недавно я переживал из-за своих воспоминаний о Х. – как бы они не обернулись ложью. В силу какой-то причины – милосердного здравомыслия Божьего, не иначе! – я на этот счет больше не беспокоюсь. И что примечательно, как только я перестал беспокоиться, она встречает меня везде.

«Встречает» – слишком сильно сказано. Я не имею в виду голос или привидение – ничего даже отдаленно похожего. Я даже не имею в виду сильное эмоциональное переживание в каждый отдельно взятый момент. Это скорее что-то вроде ненавязчивого, но могучего ощущения, что она есть – ровно так же, как и прежде, она – непреложный факт, с которым нельзя не считаться.

«Нельзя не считаться» – больно неудачно сказано. Звучит так, словно она – боевая секира. А как выразиться лучше? «Судьбоносно-настоящая» или «упрямо-настоящая» – подойдет? Это как если бы опыт говорил мне: «Ты, выходит, чрезвычайно рад, что Х. по-прежнему – непреложный факт. Но не забывай: она все равно была и будет непреложным фактом, хочешь ты того или нет. Тебя никто не спрашивает».

Ну и как далеко я зашел? Да наверное, так же далеко, как вдовец иного склада, который остановится, обопрется на лопату и скажет в ответ на наши расспросы: «Спасибочки. Грех сетовать. Я по ней ужасть до чего скучаю. Но говорят, это нам испытание такое ниспослано».

Мы пришли к одному и тому же: он со своей лопатой и я, своим собственным инструментом копать почти разучившийся. Конечно же, «ниспосланное испытание» нужно понимать правильно. Господь не пытается поэкспериментировать с моей верой или любовью, чтобы выявить их подлинное качество. Ему и так все давно известно. А вот мне – нет. В этом испытании Он усаживает нас на скамью подсудимых, на свидетельскую скамью и на судейское место. Он-то всегда знал, что мой храм – это карточный домик. А донести эту мысль до меня Он может одним-единственным способом – разрушив его до основания.

Так быстро оправился? Но эти слова двусмысленны. Сказать, что пациент идет на поправку после того, как ему аппендицит вырезали, – это одно; после того, как ему ампутировали ногу, – совсем другое. После такой операции либо культя заживет, либо пациент умрет. Если заживет, жгучая незатухающая боль прекратится. Со временем к пациенту вернутся силы и он сможет ковылять на деревянной ноге. Он «оправился». Но он, скорее всего, всю жизнь будет страдать от рецидивирующей боли в культе, причем, возможно, крайне мучительной; и он навсегда останется одноногим калекой. Он ни на миг об этом не забудет. Теперь, что бы он ни делал – принимал ванну, одевался, садился и снова вставал, даже просто лежал в постели – все это будет ощущаться совсем по-другому. Весь ход его жизни поменяется. Всевозможные удовольствия и занятия, которые он прежде воспринимал как данность, придется просто-напросто списать со счетов. И обязанности тоже. Сейчас я учусь передвигаться на костылях. Со временем меня, вероятно, снабдят деревянным протезом. Но на двух ногах мне уже не ходить.

Однако не приходится отрицать, что в каком-то смысле «мне стало лучше». А вместе с этим осознанием приходит своего рода стыд и ощущение, что ты вроде как обязан лелеять, и подпитывать, и длить свое несчастье. Я про такое читал в книгах и думать не думал, что испытаю то же самое на себе. Я уверен, Х. бы такого не одобрила. Она бы сказала мне: не будь дураком. Так что, ручаюсь, Богу оно бы тоже не понравилось. А что же за этим стоит?

Отчасти, несомненно, тщеславие. Мы пытаемся доказать самим себе, что мы – воистину паладины любви, трагические герои, а не просто самые обыкновенные рядовые в громадной армии обездоленных, которые бредут по жизни, пытаясь худо-бедно справиться с безнадежной ситуацией. Впрочем, этим объяснение не исчерпывается.

Думаю, тут еще вот какое недоразумение. На самом деле, мы, конечно, не хотим, чтобы горе длилось до бесконечности, такое же мучительно-острое, как поначалу; никто бы такого не выдержал. Горе – обычный симптом того, что мы хотим на самом деле, вот мы и путаем одно с другим. Прошлой ночью я написал, что утрата – это не прерывание супружеской любви, но одна из ее естественных стадий, – как медовый месяц. Так вот, на самом-то деле мы хотим прожить достойно и честно и эту стадию нашего супружества. Если нам больно (а больно нам непременно будет), мы принимаем страдания как неизбежную часть этой стадии. Мы не хотим их избегнуть ценой предательства или развода. Не хотим убивать мертвого вторично. Мы были единой плотью. Теперь, когда эту плоть рассекли надвое, мы не желаем притворяться, будто она по-прежнему целостна и нераздельна. Мы настаиваем на том, что мы все еще женаты, все еще любим друг друга. Поэтому мы будем мучиться и дальше. Но мучения эти для нас – если только мы понимаем самих себя – вовсе не самоцель. Лишь бы брак сохранить, а так-то боли хотелось бы поменьше. И чем больше радости в браке между мертвым и живым, тем лучше.