Темная Дейзи

Мы долгое время глазеем на Поппинс, прежде чем что-то сказать. Она моргает в ответ, выглядывая из-за двух маленьких косичек, обрамляющих ее глаза. Выглядя немного виноватой, если честно. Но кажется нелогичным – даже в моей нелогичной семье – что старый бобтейл мог организовать все произошедшее здесь сегодня. Роуз наклоняется взять ключ с ошейника. Сложно что-либо разглядеть в тусклом свете, поэтому у нее уходит некоторое время, чтобы его отвязать.

– Скорее! – говорит Лили.

– Я стараюсь, – спокойно отвечает Роуз. Наконец-то сняв ключ, она вставляет его в замок и мы разом задерживаем дыхание. Все мы в детстве боялись чулана. Мы знали, что там паутина и мыши. Я воображала живущую в тени семью гигантских пауков, поджидающих кого-то, достаточно глупого, чтобы войти туда.

Роуз поворачивает ключ и дверь поскрипывает, когда она медленно ее открывает.

Вокруг слишком темно, чтобы разглядеть, что внутри. Там никогда не было освещения.

Мы заглядываем Роуз через плечо из предполагаемой безопасности коридора, а она ступает вперед, направляя туда луч фонаря.

Первым я замечаю запах; когда люди умирают, происходят плохие вещи. А вижу я первой бабушку. Она сидит на полу чулана, прислоненная к голой кирпичной стене во мраке. Было бы похоже, что она просто решила подремать – в чулане – если бы не серый цвет ее кожи, гигантская кровавая рана на голове и кровь, стекшая по ее щеке на плечо белой хлопковой ночнушки. Кусок мела, который она держала в руке, когда мы ее нашли, сменился ручкой и кистью, привязанными красной лентой к ее запястью. Тело моего отца тоже переместили сюда со все так же привязанной к руке дирижерской палочкой. Она зависла в воздухе, предположительно из-за трупного окоченения, словно он дирижирует невидимый оркестр в чулане под лестницей. Сюрреалистичная картина навевает мне нежеланное воспоминание, кажется, из начала 1983-го. Я умерла в третий раз, но солгала об этом впервые.

После расставания с матерью наш отец сменил ряд красивых подружек. Мне они запомнились почти как один и тот же человек – кто-то симпатичный, вдвое младше него и играющий в его оркестре. Мужчины бесконечно более предсказуемые, чем женщины, и поведение моего отца до и после развода было до крайности банальным. Но никогда нельзя сказать, что сделает разозленная женщина. Моя мать копила свой гнев, пока он не стал такой же частью ее, как и мы.

Не думаю, что мои сестры или Нэнси воспринимали «отношения» моего отца со своими музыкантами – в основном виолончелистками, к которым я относилась с подозрением с тех самых пор – серьезно. Они никогда не длились дольше нескольких месяцев. До Ребекки. Она. Была. Красавицей. Смешной, умной и доброй. Даже сейчас я могу ясно представить ее светлые волосы, бледную кожу и голубые глаза, возможно, потому, что она так сильно отличалась от внешности Даркеров. Ребекка даже подбивала отца проводить больше времени с его дочерьми, возила нас в Торп-парк и музей мадам Тюссо на выходных. Мы ездили с ней в «МакДональдс» за «Хэппи Милами» – что, признаюсь, правда делало нас счастливыми – и она заплетала наши волосы в удивительные прически. Мы обожали Ребекку. Моя мать – нет. Я могу только представить, как ужасно она себя чувствовала, когда мы возвращались домой с улыбками и бесчисленными историями о том, какая чудесная у отца девушка. Дети бывают такими нетактичными.

Меня устраивала вся эта ситуация до того как моего отца пригласили провести особый вечер в Альберт-холле. Это было мечтой его жизни, и мы все – включая бабушку и Нэнси – были приглашены на знаменательное событие. У нас даже была своя ложа и нас пропустили внутрь раньше на экскурсию по концертному залу до прибытия других зрителей. Лили все это ужасно не понравилось, ей было скучно и я навсегда запомнила ее слова в тот день. Это один из считанных раз, когда ее слова показались мне действительно забавными и воспоминание об этом вызывает у меня улыбку даже сейчас: «Лучше бы он был водителем автобуса, так мы бы хотя бы катались бесплатно».

Когда отец вышел встретить нас примерно за час до начала выступления, он пришел в ложу с Ребеккой. Она улыбалась и светилась от счастья, и я заметила – даже в семь лет – как ее присутствие заставило мою мать отодвинуться в тень.

– У нас есть кое-какие новости, – просиял отец своей первой семье.

Ребекка протянула свою руку так, чтобы мы все видели, и я не поняла значения, пока она не заговорила: – Ваш папа попросил меня выйти за него и я согласилась.

Я уставилась на кольцо у нее на руке, а потом повернулась к своей матери, которая выглядела так, словно ее ударили. Ее лицо было напряжено, будто каждая мышца изо всех сил старалась удержать на нем улыбку. У бабушки отвисла челюсть – до этого я никогда не видела ее удивленной. Мы с сестрами придвинулись ближе друг к другу, как будто инстинктивно понимая, что наша стая под угрозой. Иногда людей связывают тончайшие нити, и в моей семье так было всегда.