– Кто-то украл мою обложку, – говорит он, вглядываясь внимательнее.
Рамка пуста. Мы с Роуз подходим прочесть слова на клочке бумаги, которым заменили вырезку. Это официальное напечатанное письмо, содержащее горстку слов. Но эти слова все меняют.
Я долгое время смотрю на слова, напечатанные в письме, пытаясь понять их смысл. Потом я вспоминаю о Лили и Коноре на пляже в 1988-м и проделываю подсчеты. Я уверена, что в семье одна я знала о том, что они переспали, но мне не верится, насколько я сглупила. Или в то, что я раньше не сложила кусочки пазла. Лили всегда небрежно относилась к сексу. Я думала, что отцом Трикси мог быть кто угодно. Я никогда не задумывалась, что это мог быть Конор. Всем приходится находить компромисс между идеями, с которыми мы можем и с которыми мы хотим жить.
Роуз смотрит на Конора. Я тоже. Он очень долго глядит на обрамленное письмо, прежде чем повернуться к Трикси, все еще сидящей на полу и смотрящей в никуда. Она не сказала ни слова с момента смерти Лили.
Племянница это самое близкое, что у меня может быть к ребенку. Большинство докторов, к которым я ходила, говорили, что людям с моей болезнью нельзя рисковать беременностью; что если это случится, беременность так сильно повлияет на мое сердце, что практически точно убьет меня. В каком-то смысле Трикси это мой мир, я чувствовала к ней только любовь с момента, когда впервые увидела ее. Думаю, некоторым людям могло бы показаться, что она
– Почему вы все так на меня смотрите? Что там написано? – спрашивает Трикси, снова хмуря свое заплаканное личико. Никто не отвечает, потому что сверху снова доносятся чьи-то шаги.
Сорок три
Я поворачиваюсь к Конору и вижу, что у него схлынули все краски с лица. Он смотрит на Роуз, потом на меня, а затем снова на Трикси.
– Я не знал, – шепчет он. – Я был пьян. Я думал, она принимает противозачаточные. Если бы я знал… Почему она мне не сказала? – Я смотрю на Роуз и задумываюсь, успела ли она тоже посчитать. В выражении ее лица есть что-то странное. Может, отсутствие удивления? – Я всегда хотел быть лучшим отцом, чем мой, – говорит Конор, ни к кому не обращаясь, а затем отворачивается. Думаю, он плачет.
Он никогда не говорит о том, что случилось с его отцом, как и все мы.
Эмоциональные удары оставляют невидимые синяки, но могут сделать так же больно, как физические. В детстве Конор получил предостаточно и тех, и других. Все, что я помню о случившемся с мистером Кеннеди, это что полиция нашла его машину припаркованной на вершине скалы на следующий день после хэллоуинской вечеринки на пляже, и его больше никто никогда не видел. На приборной панели была записка, но очень странная:
Когда это случилось Конору было восемнадцать, и после этого он изменился. Были похороны его отца – не то чтобы я была там, меня как всегда не взяли – но гроб наверняка был пустым, потому что я знаю, полиция так и не нашла тело.
Конор снова поворачивается к Трикси, потом несколько раз открывает и закрывает рот, как золотая рыбка. Что бы он ни хотел сказать, он слишком боится. Он качает головой и смотрит в потолок.
– Я не знаю, что здесь творится, но я с этим покончу.
Конор выхватывает ключ у Роуз, направляется к двери в коридор, но потом останавливается. Он разглядывает дверную ручку, словно это что-то очень сложное, чем он забыл, как пользоваться. Потом он открывает дверь как можно медленнее и тише.
– Запритесь, – шепчет он, закрывая дверь за собой.
Трикси снова заливается слезами, а Роуз спешит к ней.
– Все будет хорошо, – говорит Роуз, слегка неловко обнимая ее, словно ей нужно держать ее на расстоянии.
Трикси смотрит на нее, а затем вытирает слезы рукавом пижамы. И качает головой, обрамленной каштановыми кудрями.
– Я тебе не верю.