Темная вода

Нина села на пол, правую руку положила на приклад ружья, а левой потянулась за юлой. Та начала вращаться словно неохотно, с тихим, едва различимым жужжанием, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, пока разноцветные полосы на ее облупленных боках не слились в одну серую линию, пока не превратились в узкую щель приоткрытой двери…

* * *

Первые несколько часов Чернов пытался бороться, ковырял ножиком дверь, осматривал землянку изнутри, сантиметр за сантиметром, пробовал вышибить намертво вколоченный клин, вышибить дверь… Он бился в эту чертову дверь до тех пор, пока хватало сил, а потом с беспомощным рыком опустился на холодные ступени.

Дышать становилось все тяжелее и тяжелее. Сначала ему помогала ярость: и дышать, и бороться, и отмахиваться от увещеваний Якова. Но когда силы закончились, пришла гипоксия. Пока еще легкая, с туманом перед глазами и головокружением, но очень скоро, возможно, уже через час, все усугубится. Их смерть будет милосердной, но бессмысленной. Как же обидно! Как же глупо все вышло!

Он подохнет в этом подземном склепе, а Нина с Темычем останутся совсем одни. Конечно, Гришаев не бросит их в беде. Если он обещал разобраться с Нининой проблемой, то разберется. Главное, чтобы она смогла дожить до этого светлого момента. Если бы Чернов был рядом, ее шансы увеличились бы в разы, но он, безответственный идиот, подыхает от гипоксии перед на века сколоченной дверью. Молодцы партизаны, знали свое дело…

Голова кружилась все сильнее, чтобы не потерять сознание, Чернов окликнул Якова. Пусть не молчит, пусть говорит, вспоминает, как оно было во времена его юности. Пусть рассказывает про свою Алену, про то, как сильно ее любил. Главное, разговаривать, делать хоть что-нибудь.

Яков не отозвался. Мелькнула мысль, что уснул, вот только не уснул, а отключился. Смерть Якова точно станет милосердной. Чернов спустился по ступеням. От гипоксии его шатало из стороны в сторону, как пьяного, и, чтобы не свалиться, приходилось держаться за склизкие стены. Яков сидел на лавке, уронив голову на стол. Рядом лежали его «авиаторы», совершенно бесполезные в этом царстве вечной тьмы.

– Яков! – Чернов посветил ему в лицо и, не дождавшись ответа, попытался нащупать пульс. Пульс был. Пока еще был.

Возвращаться обратно к двери не было ни сил, ни желания. Чернов улегся на топчан. Закрыл глаза. Наверное, сначала наступит забытье, череда картинок и образов из прожитой жизни. Это если по правилам, если так, как обещают эзотерики и те, кто прошел этот путь не до самого конца. Ну и пусть! Кино перед смертью – это не самый плохой вариант. Он готов. Еще бы стук не мешал… Нет, не стук – тихий скрежет, словно бы железом по стеклу…

…Вадик открыл глаза, осмотрелся. Комната залита лунным светом. В свете этом все кажется незнакомым и призрачным. Простыня мокрая от пота, а подушка – от слез. Он плакал перед сном. Возможно, он даже плакал во сне. Днем получалось держаться. Он старался, как мог, чтобы не расстраивать бабушку. Его мутило от тошнотворного запаха сердечных капель, который за эти дни словно бы въелся в стены дома, ему хотелось выть в голос, но он держался. У бабушки он остался один. Единственный родной человек после исчезновения мамы…

Не стоило просыпаться. Не надо было вспоминать. Хотя бы несколько часов в беспамятстве и бесчувствии. Но он проснулся и вспомнил. И слезы тут же хлынули из глаз. А в окно снова постучались…

Она стояла с той стороны – белая тень на черном фоне. Стояла и смотрела прямо на Вадика черными-черными, незнакомыми глазами. Мама…

Он кубарем скатился с кровати. Наверное, даже со счастливым визгом. Ну и пусть глаза не такие! Пусть! Главное, что мама вернулась! Никто не верил, что она вернется, шептались за его спиной, смущенно отводили взгляды и тут же замолкали в его присутствии. И только Вадик продолжал надеяться.

– Мама… – Он прижался ладонями к холодному, словно инеем тронутому стеклу. – Мамочка!

– Вадик. – Она улыбалась ему с той стороны, улыбалась не весело, а грустно. На ее шее было ожерелье из цветов, желтых озерных кувшинок, а с длинных волос стекала вода. – Вадик, сыночек… Впусти меня…

Конечно, он впустит! Он так соскучился! Он устал быть взрослым! Ему нужна его мама!

Шпингалет на оконной раме заржавел и не хотел поддаваться, а Вадим от радости совсем растерялся, позабыл, что мама может войти через дверь, что ей совсем не нужно стоять вот так в темноте, прижимаясь к ледяному стеклу ладонями, царапая это стекло длинными ногтями. Тогда ему думалось, что всего лишь ногтями… Он пытался открыть окно, а она пела. Пела незнакомую, похожую на колыбельную песню. Тихо, ласково и… нетерпеливо.

У него почти получилось справиться с защелкой, когда за спиной скрипнули половицы и такой же скрипучий бабушкин голос сказал:

– Уходи, Женечка…

Бабушка положила теплые ладони Вадику на плечи, и только тогда он понял, как сильно замерз.

– Бабушка, посмотри, мама вернулась! – Он не оборачивался, боялся, что стоит ему отвести взгляд, и мама исчезнет, отступит в темноту и с темнотой этой сольется. – Бабушка, помоги мне открыть окно!