Темная волна. Лучшее 2

Распятая Акулина лежит на земле, руки зажаты в железных кулаках. Дышать нечем от засохшей в носу крови, от свежей юшки, сочащейся в горло. Потный мужик тяжело навалился на нее, запаха его она не чувствует, только горькие капли падают на ее разбитое, изуродованное лицо. От боли, ужаса и отчаяния она проваливается куда-то в пропасть, полную колокольного звона. В огненный круг ее боли вторгается крик. Заплывшими, затянутыми кровавой пленкой глазами она видит, приближающегося высокого крестьянина, через плечо у него перекинуто тело. Мужик бросает его на землю, и мальчик снова кричит. Ее больше не держат, боль не рвет внутренности. Но сил встать и убежать нет, она может только смотреть, как к беспомощному Сеньке подходят трое крестьян, долго ругаются. Спорят: придется ли ответ держать за насилие, над ней учиненное, или с рук сойдет? Решают, что с мальчишкой делать. Врезать хорошенько, да пинками в родное село прогнать вместе с курвой, хотевшей «волка» подбросить. Что-то не так, будто незримый дух рядом с крестьянами кружит, подогревая их ярость и жестокость.

– Волк, – шепчет Акулина, – вас волк путает.

Ее не слышат.

Ночь уплывает, затягивается пеленой. Трое уходят, оставшийся зло поглядывает то нее, то на мальчика. Крестьяне возвращаются, в мозолистых руках держат серпы. Месяц скалится Акулине с лезвий, затупившихся за день жатвы.

Сенька кричит. Металл режет мышцы, артерии, сухожилия, скрипит на суставах и костях. Она не может оторвать глаз от кровоточащих кусков. Покончившие с мальчиком, мужики приближаются к ней. Месяц больше не отражается в лезвиях, с серпов капает черное, вязкое.

Из земли вырываются тощие руки, обтянутые зеленоватой кожей, и с жадностью хватают мясо. Крестьяне не видят, как за их спинами медленно расступается земля, выпуская закутанную в саван старуху с лицом, сокрытым волчьей личиной. Акулина проваливается в морок, не слышит криков насильников, разрываемых голодными мертвецами на куски.

* * *

Акулина укусила себя за палец, по щекам потекли слезы.

Широко раскрытыми глазами вглядывалась она в пропасть. Там среди пожиравших друг друга мертвецов сидела на груде костей старуха. Из страха перед ней рождалась необходимость сеять и жать, растить и убивать. Дух старого, мертвого урожая. Голод.

Жертву кровью ей крестьяне отдали, к жизни пробудили. До тех пор по земле она бродить будет, пока новый колос не вызреет, меру не исполнит.

Верно старики каркали: не ее сын, не крестьян, в землю ушедших, а волка.

* * *

Над огнем в клетках метались кошки, которых староста откармливал, сберегал от голодных крестьянских ртов. Слушал Жила стариков, готовился.

Посреди церковного двора горел костер поменьше, в подвешенном над огнем котелке кипело масло. Григорий с пустыми, равнодушными глазами лил раскаленную жидкость в ухо отчаянно извивавшейся, визжащей Жучке, – чтобы она не вырвалось, ее держали двое тощих подростков. Собака царапала землю, жалобно скулила, пыталась укусить, но парнишка постарше перевернул ей голову на другую сторону, Григорий зачерпнул из клокотавшего котелка деревянной ложкой и вылил масло во второе ухо. Собака закричала.

«Есть от засухи верное средство, – рассказывала Акулине мать в детстве, укладывая спать, – собирают собак и льют им в уши кипящее масло, Бог над их страданиями сжалится и дождь пошлет. Или вот еще, кошку в клетку посадят и над огнем повесят, Богородица мимо идет, дождик и пошлет, милосердная».

Акулина, спотыкаясь, прошла мимо, к церкви, поднялась по выщербленным ступенькам. Ее не пытались остановить. Люди, словно тени, бродили между костров, принюхиваясь к запаху жареного мяса, прислушиваясь к пустоте в животах, борясь с желанием броситься в огонь и сожрать еще живых кошек вместе с шерстью.

* * *

У алтаря стояла деревянная колода для разделки мяса, староста щедро кинул на нее горсть соли. Сухонький дьячок, приплясывал рядом, напевая что-то себе под нос, держал толстую свечку. Мрачные своды отражали жалобные крики ее сына. Не помня себя от радости, Акулина кинулась вперед: спасти, вырвать. Она протянула руки к попу, державшему Ваню. Но староста схватил ее, кинул на пол, ударил в живот. Дыхание оборвалось. Воздух, пропитанный благодатью и ладаном, отказался протиснуться в судорожно сжатое горло. Поп положил ребенка на колоду и держал, пока староста ножом резал его на куски. Отделял от тела ножку, сустав хрустел, как отрываемая от тушки куриная нога. Тельце выскальзывало из больших мозолистых, перепачканных кровью рук. Староста пыхтел и чертыхался. Дьячок отворачивался, потрясая скудной бороденкой, на свежатину текли слюни. Поп смотрел во все глаза, вместе с намалеванными на стенах святыми. Закончив, Жила аккуратно сложил куски в белую тряпицу. С уродливой маленькой головы смотрели на Акулину, открытые залитые кровью глаза, растерянно спрашивая: «Мама?»

Акулина осталась в темной церкви одна, староста и слуги божьи ушли, унося с собой сверток, с которого капала кровь. Крестьяне последовали за ними.