Темная волна. Лучшее 2

Зима пришла жестокая. Волки резали скот, пробираясь в запертые хлева. Люди замерзали в плохо топленых избах, идти в лес боялись, лютовало хищное зверье. На вьюжных полях видели волка с огненными глазами, по-хозяйски бродящего среди вихрей; с ним – старуху, шарящую по воздуху зрячими ладонями.

Весна опрокинулась на село ледяной колодезной водой, звонкая, ясная. Ей не радовались: ждали голода.

* * *

В избу ввалилась румяная шумная баба Глаша. Акулина лежала на лавке, цепляясь за края сведенными от боли пальцами. Натаскав и согрев воды, собрав тряпки, повитуха принялась хлопотать возле роженицы.

Акулина тужилась, оглядываясь по сторонам. Все казалось: за ней подсматривает кто-то, щуря недобрые, рыжие глаза. Мерещилось, что тени, водившие по углам хороводы, гуще, чем должны быть. Что рядом с бабой Глашей хлопочет сгорбленная старуха, с длинными, до пола, седыми волосами. В черном, влажном, так что все кости выпирают, рубище. Шарит по избе вещими руками. Лица своего не показывает. Двигается рывками, ползком, ноги подволакивая. Пальцами длинными-предлинными схватит тряпку, что на лавке у противоположной стены лежит, и повитухе под руку сунет, а та и не заметит, возьмет, кровь оботрет. Знала эту старуху Акулина, и боялась самой себе в том признаться.

Морок разорвал крик новой, прямо сейчас народившейся, жизни. Акулина, потная, усталая, протянула руки – обнять. Баба Глаша смотрела на верещащий клубочек пеленок в своих полных руках странно, испуганно, брезгливо. Счастливая улыбка сползла с губ матери. Акулина приподнялась на лавке, сил спросить не было, повитуха подошла и протянула ей ребенка. Когда мать взяла на руки малыша, баба Глаша быстро перекрестилась, и, шепча молитвы, пошла к иконам.

Акулина посмотрела на ребенка. В пеленках ворочался маленький уродец. Мордочка вытянута, как у волчонка, верхняя губа посередине расходится. Пальчики на ладошках сросшиеся, будто перепонки между ними. Акулина развернула тряпку, это был мальчик. Давясь рыданиями, она прижала уродца к груди, долго сидела, повторяя, что все равно будет его любить. Целовала выпуклый, нависающий над глазами лобик. К сердцу прижимала тельце с изломанной, горбатой спиной. Над ней скрючилась старуха, вытянутые ладони нависли над ребенком, изучая. Малыш протягивал тощие ручки, стараясь ухватить болтавшиеся над ним сосуды, тыкал крохотными пальчиками в студенистые, ржавыми гвоздями к ладоням прибитые белки. Черная кровь стекала по хрупким ладошкам, не причиняя вреда.

* * *

Два года землю выжигала засуха, неся с собою голод и мор. Коровья смерть бродила ночами по округе, на утро скотину находили уже гнилой, вонючей. В лесах Хозяин рвал на куски забредших крестьян.

Народ валил в церковь, слезами отмывая пол до блеска. Поп собирал последние гроши, велел терпеть и молиться. Только скудельницы ели досыта, жадно глотая новые и новые трупы. В кабаках пьяные, одуревшие мужики кричали, что старуха Голод ходит по земле. Дрожавший, как осина, мельник рассказывал всем, кто хотел слушать, как ночью с реки туман к мельнице полз. По мгле карга как по тверди шла, мертвецы руки к ней зеленые тянули, о хлебе молили. Старуха до колеса мельничного дотронулась, дерево закричало, пламя вспыхнуло, не успел он ни жену, ни деток из дому вытащить, как не стало ни мельницы, ни дома.

На перекрестке, рядом с лошадиными скелетами, танцевали черти, в смазных красных сапожках, предлагали за душу белую краюшку.

Люди бросали избы, шли христарадничать по городам. Собак, кошек, крыс съели. Барин укатил в Петербург, предоставив крестьян их судьбе, усадьба стояла заколоченная. В начале второго голодного года отчаянные головы разломали замки на амбарах, воспаленное воображение подсказало: там жито спрятано, но спрятаны в амбарах были только пустые бочки из-под вина.

Засуха вместе с хворью расползлась по соседним уездам. По мертвым, выжженным полям ночами ходила старуха с волчьей харей вместо лица. Черная кровь капала с вытянутых вперед ладоней, прожигая землю, – так глубоко, что из дыр слышались крики пытаемых в аду грешников. Заметит зеленый колосок, плюнет, и нет колоска, одна язва, от жара шипящая, остаётся. Волк в огненной шкуре за ней по пятам бегал, от его воя шевелилось в утробах сожранное с голодухи стерво.

«Хлеба!» – разбивали лбы крестьяне у икон с изможденными ликами.

«Хлеба!» – стенали мертвецы в простывших избах, грязными тощими руками соскребая сальную сажу со стен, пережевывая землю.

«Хлеба», – стлался по земле стон, но даже соломы на крышах не осталось.

Старики шептались, что от волчонка вся беда, от нечистого Акулина понесла, Сеньку Старухе отдала, чтоб народ извести. Украдкой поглядывая на образа, шамкая беззубыми, слюнявыми ртами, повторяли: измельчал народ, не найдется среди мужиков забитых того, кто нож в руки взял бы и…

* * *